Михайлу как бы передалась взволнованность Федора Алексеевича, он выпалил, точно кинул вызов:
— А я напишу! — И тут же пожалел о сказанном, но не потому, что слова ему показались ложными, а потому, что считал эту свою задумку сокровенной, о сокровенном же, считал, надо молчать до срока, а если уж открываться, то без похвальбы.
Включенные невидимой рукой фонари уронили маслянисто-желтый свет в воду. Михайло смотрел на раскаленные комья света, плавающие в реке, но видел не их, он видел фонари «летучая мышь», тусклые, законченные, которые по ночам висят на токах, поднятые на шесты, и которые высвечивают тяжелые руки женщин, крутящих веялку, головы женщин, повязанные платками. Увесистое зерно, словно свинец, отяжеляет решета, которые выстукивают свою извечную, никогда не надоедающую песню: «Туки́-туки́, тук-тук-туки́...» И Довба на току… Нет, нет, он пока не умер, ему еще рано умирать!..
Федор Алексеевич взял Михайла за плечи, встряхнул крепкими руками:
— Дай бог, братец, дай бог!.. А засим кланяюсь, мне пора.
Михайло, прощаясь, смотрел ему пристально в глаза думал: «Спроси же, спроси об институте, о ребятах! Неужели так легко от нас отрекся?» Федор Алексеевич, словно разгадав нехитрое желание Михайла, сказал в шутку:
— Небось забыли старика, а?
— Неуютно у нас, — поспешил ответить Михайло, — пустовато.
Федор Алексеевич понимал, что, оставив директорство, поступил правильно, иначе не мог, но все равно жалел об институте, думал о нем постоянно. Ему всегда хотелось видеть, слышать вот таких, как Супрун, делиться с ними знаниями, спорить, радоваться их удачам, огорчаться их провалами.
— Приходите ко мне непременно. Жду, братец, о-жи-даю! — подчеркнул каждый слог.
Они долго пожимали друг другу руки и чувствовали, что расставаться им вовсе не хочется.
Глава восьмая
1
Хорошо после сухого измаильского зноя оказаться в темном подземелье винного погреба. Сырой холодок охватывает тело — даже щекотно становится. В висках еще слышны удары крови, но дышится уже легко.
Матвей Семенович снял шляпу, вытер ладонью лысину.
— Вот палит, хай ему аллах!.. Ну, винная господарка, мой студент прикатил на каникулы аж из самой Москвы. Показывай ему свое царство!
Господарку зовут Тоней, она заведует винным пунктом, принимает от крестьян виноград. Хозяйство у нее вроде бы и несложное, а все же... Виноград складывают по сортам: сюда «тирас», в другое место «зайбер», туда «белый». Затем он попадает под пресс, и дальше по желобу его сусло стекает в глубокий цементированный бассейн грушевидной формы, в бассейне оно отстаивается. Чистый сок из бассейна самотеком направляют в гигантские бочки, спрятанные в подземелье. В бочках сок играет, превращается в вино. Чем дольше вино находится в бочках, тем оно становится крепче и ароматней. Но сейчас старых вин почти нет: война выпила, точнее сказать, больше разлила, нежели выпила.
Тоня подставила под деревянный кран широкогорлый эмалированный кувшин. Когда лиловая пена поднялась до краев, она закрыла кран, разлила вино по стаканам. Такого Михайло еще никогда не пробовал. Он цедил его сквозь зубы, долго держал во рту, глотал маленькими глотками. Вино пахло вишневой косточкой, обдавало язык прохладной кислинкой, согревало желудок теплым хмельком.
Лучшим оказалось белое. Если поднести стакан к фонарю, вино выглядит в его свете янтарным, гонит снизу пузырьки, на поверхности вскакивают искорки. Матвей Семенович удивился:
— Глянь, грае, як шампанске, скалочки стрибают — такое только на свадьбах подавать.
Тоня почувствовала, что ее ударили по больному, к чему упомянули свадьбу, какая там свадьба! Даже мысль о ней выбросила из головы — жених ее погиб в сорок третьем на Курской дуге. Матвей Семенович относился к Тоне с особой теплотой. Встречаясь с ней на совещаниях, долго пожимал руку, грозился:
— Погоди, приедет мой студент, он тебя развеселит!
Однажды Тоня была в доме Супрунов. На беленой стене увидела фотографию Михайла и совсем приуныла: моряк, грудь в медалях, в Москве учится — куда ей до такого!
Михайло смотрел на Тоню — небольшого роста девушка, стройная, тонкая в талии, — и ему вспомнились слова поэта:
Только кисти рук у Тони не в меру тяжелые: видать, знали и топор, и лопату, и грабли. Девушка окончила техникум виноделия, направили работать сюда, на винопункт.
Еще когда выезжали из дому, Матвей Семенович сказал Михайлу:
— Га́рну дивчину знайшов тебе, сынок. Женись!
Михайло засмеялся:
— Я же ее в глаза не видел!
— Дуже гарна!.. Сиротой осталась: мать убило грозой еще до войны, отец погиб на фронте... Душевна дивчина, — продолжал расхваливать Матвей Семенович, — а красива!.. Доре твоей не уступит.
Михайло теперь сам убедился: добрая дивчина, умная я собой пригожа. Но жениться бы на такой не смог, сестрой, возможно, была бы хорошей, а супругой — нет: не нравится ее покорность. Со всем, о чем говоришь, поспешно соглашается, только и слышишь: «Да, да». Михайлу нравятся строптивые вроде Доры, нравятся такие, как Лина, в молчаливых глазах которой есть что-то загадочное... Присматриваясь к «винной господарке», он размышлял про себя, задавал себе вопросы: что бы, например, сказали о Тоне его друзья-студенты? Как бы к ней отнесся, скажем, Курбатов? Наверняка решил бы: «Сплошной примитив!» Жора Осетинов стал бы на колени, это точно, попросил руки... С горечью вспомнилось Михайлу рассказанное Линой: Жора падал на колена перед ней, умолял выйти за него. Она в растерянности не знала, что ответить, не могла оскорбить его прямым отказом, жалела, просила подняться, звала на выручку маму. А он повернулся к матери Лины, подполз к ней, не вставая с коленей, начал целовать руки, просить благословения. Лина убежала от стыда, закрылась в своей комнате, долго не могла прийти в себя... Станислав Шушин какое-то время пристально бы вглядывался в лицо «винной господарки», затем или сказал бы вслух, или скорее всего просто подумал стихами: «Со снопом волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда...» Нико Гапев улыбался бы застенчиво, а после, когда бы уже вышли из подземелья на солнце, отвел бы Михайла в сторонку и шепнул: «Мишя, если бы не было у меня Багряны, я бы на Тоне женился».