-Мне пора идти, отец. Прости...
-Мы свидимся?- я отчаянно вцепился в руки сына.
-Да, если ты не позволишь невзгодам сломить твой дух! - он становился все прозрачнее, истончался, ускользал от меня. Так уходили снизошедшие до бесед со мной боги.
Утром меня нашли спящим в ванне.
С тех пор прошло два девятилетия. На Крите царят мир и покой. И я стараюсь не думать о том, что впереди. Окунаюсь с головой в заботы сегодняшнего дня и понимаю, что руки мои еще уверенно держат бразды правления. Я гоню колесницу своего царства к обрыву, но на пути ловко объезжаю ямы и камни. Меня по-прежнему зовут мудрым, сильным и справедливым. Мало кому известно, что временами я борюсь с приступами смертельной тоски.
Вот и сегодня я снова предпочел не утонуть в Стигийских болотах и вышел в мир живых. Значит, я все еще царь.
Звуки музыки вызывают тошноту. Голова тяжелая, все тело ноет. Я с трудом поднялся, доковылял до столика и едва слышно ударил в диск. Певцы, получив весть о моем возвращении из небытия, тотчас прекратили играть и поспешили прочь, стараясь ступать как можно тише.
Я дотащился до ложа и провалился в глубокое забытье.
Дань из Афин. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)
Пробудившись от свинцового сна, я омылся в ванной, и Эхекрат, мой брадобрей и банщик, особо безмолвный и услужливый в такие дни, как мог, привел мое лицо и волосы в надлежащий вид. Полированный металл зеркала бесстрастно отразил помятое лицо с черными кругами вокруг покрасневших глаз. И руки мои подрагивали. "Трудно поверить, что за последние три дня я не выпил и капли вина", - подумалось мне. Сдерживая раздражение, я положил зеркало на столик, изобразил милостивую улыбку. Брадобрей не виноват, что я старею. Эхекрат, поймав мой взгляд, виновато потупился.
-Я доволен твоим трудом, Эхекрат. Можешь идти.
Он бесшумно выскользнул из покоев.
Я прикрыл глаза. Надо перетерпеть несколько дней. Три или четыре. Потом я снова смогу владеть своими помыслами и страстями. А пока лучше не выходить из прохладного полумрака опочивальни. Там, за ее стенами, свет солнца слишком ярок, и благоухание весенних цветов такое невыносимо резкое, что лишь усиливает головную боль.
У входа кто-то переминался с ноги на ногу, слышался робкий шепот, и стражник отвечал, сдерживая густой бас. Наверно, какая-то важная весть...
-Пусть войдет, - поморщившись, приказал я.
Это оказался гонец из Амонисса, быстроногий Леандр, которого друзья называли Киренейской ланью. Стараясь успокоить сбившееся от бега дыхание, он стремительно приблизился ко мне и ловко опустился на колени. Я почувствовал резкий, до тошноты, запах пота, смешанный с прогорклой вонью оливкового масла, сглотнул и знаком приказал ему говорить.
-О, великий, богоравный анакт! - воскликнул Леандр. Голос его отозвался в моей голове тупой болью и раздражением, я едва не поморщился, но юнец не заметил ничего и со свойственной здоровым людям бесчувственностью загрохотал дальше. - Прибыли корабли с данью из Афин. Каковы будут твои повеления, владыка?
Зачем он докладывает мне об этом? Неужели ему, жителю Лабиринта, неизвестно, что я был болен? В прошлое девятилетие, встречая корабли из Афин, обходились без меня.
-Пусть лавагет Катрей, как обычно, примет дань, - едва слышно распорядился я и махнул рукой. - Можешь идти.
Киринейская лань, тем не менее, медлил.
-Что еще? - раздражение вскипало в моей груди, и я, понимая его беспричинность, старался говорить как можно более мягко.
-Великий, - гонец все же понял, что голос его причиняет мне страдания, и старался теперь говорить как можно тише, - один из афинян хотел, чтобы тебе сообщили о нем. Он называет себя Тесеем, сыном Посейдона. Но говорят, он - сын Эгея Афинского.
Сердце мое замерло. Ну да, конечно! Прошло без малого два десятка лет с той поры, как я победил Афины и проклял афинского басилевса. И вот теперь его сын, родившийся только благодаря моему проклятию, прибыл на Крит - в уплату дани!
Значит, придется ехать самому.
-Хорошо, я прибуду на берег, - отозвался я, с трудом удерживая вздох. - Ступай, верный Леандр, сын Гегелея.
Вскоре пышная процессия двинулась из дворца. Забираясь в свой паланкин, я раздраженно окинул взглядом пеструю толпу, дожидавшуюся отправления. Носилки Ариадны и Федры, гепетов, придворных дам, их разнаряженные слуги, собаки, обезьянки. Разноцветный, сплошной, радостно гомонящий поток, неумолчный шум которого отдается под сводами черепа и в груди, заставляет обливаться желчью мою печень. Сегодня эта толпа больше, чем обычно. Все хотят посмотреть на афинского царевича. Удивительно быстро разносятся по Лабиринту вести!