Прощении!
Слаще мёда показались мне его речи. Как давно хотелось услышать эти слова! Я сел в кресло и велел ему подняться.
-Я не владыка далекого Баб-или, чтобы благородные и мудрые гепеты ползали передо мной во прахе. Встань, Вадунар. И говори.
Он подчинился.
-Великий анакт, и я, и вверенные мне промахи раскаиваются, что возвышали голос свой против царя и бросили тебя, божественный, в трудную пору. Есть ли нам прощение? Что должны совершить мы, чтобы искупить свою вину?
Я опустил голову, с трудом сдерживая глупую, счастливую улыбку. Мои промахи верны мне! Лучшие воины Крита! Но я не спешил выказывать свою радость.
-Велика ваша вина, - произнес я медленно. - И твоя, когда ты отказался выполнять волю мою; и промахов, что бросили своего царя в то время, когда их служба была мне необходима, как воздух. Но ты знаешь меня. Я готов простить того, кто благороден и честен, и признал свою неправоту.
Лицо Вадунара задрожало, будто я пронзил его копьем, краска стыда залила его - так, что казалось, кровь закапает с ушей и щек. Он медленно поднял руки и закрылся ладонями.
-Велика наша вина перед богами Олимпа и тобой, государь. Прости нам низость, которую мы совершили, - срывающимся голосом произнес он.
Я же едва удерживался от того, чтобы сорваться с кресла и, по старой памяти, крепко обнять его.
-Сегодня я повелел совершить гекатомбу в честь богов, хранивших меня во время похода против Бритомартис. В знак своей милости я дозволяю тебе и твоим промахам явиться на жертвоприношение. И пусть придут они на пир, который я приказал устроить в Малой столовой палате.
-В Малой? - удивленно переспросил Вадунар и спохватился, коснулся пальцами тонких губ.
-Такова воля царицы Европы, - я пожал плечами, сделав вид, что не заметил непочтительности, проявленной моим гепетом. В конце-концов, другу Вадунару такие вольности позволялись. - Она не хочет осквернять нашим присутствием священное место, где совершались пиры в честь Бритомартис. Я уступил её воле.
Вадунар молчал, всё так же уставившись в землю. Я улыбнулся и, всё же не совладав с собой, поднялся и подошел к нему, положил руку на его плечо:
-Давай забудем о том, что легло межу нами, мой старый, верный Вадунар.
-Анакт, ты великодушен, как истинный бог! - прошептал он, и в голосе его зазвучали слёзы. - Дозволь мне удалиться.
-Дозволяю, - кивнул я. - И поспеши обрадовать промахов доброй вестью.
Он поклонился и поспешно вышел. Я долго не мог отвести глаз от перехода, в котором он скрылся, и не сразу почувствовал, что по щекам моим катятся слёзы. Поспешно утер их, схватил зеркало и, озираясь, как вор (не видел ли кто?), прядью волос стер черные дорожки потекшей сурьмы. Глянул в окно на солнце. До жертвоприношения оставалось совсем немного времени. Пора было трогаться в путь.
В святилище на горе, что напоминает с моря профиль бородатого мужа , уже все было готово к гекатомбе. Сотня тельцов с вызолоченными рогами, украшенная цветами, трубно мыча, стояла, охраняемая знатными юношами - отпрысками лучших семей Крита. Промахи уже собрались и приветствовали моё появление радостными криками. Я сдержанно улыбнулся им, хотя сердце моё прыгало в груди, ликуя. Варвары и паросцы тоже стояли здесь. И критяне посматривали на них весьма недружелюбно. Мои головорезы тоже выглядели не более радушно, чем волки, почуявшие псов. Но ссоры в священном месте затеять не решались.
Юный Амфитрион, сын Пепарета из Кносса, возложил на мою голову дубовый венок. Я взмахнул рукой, давая знак к началу жертвоприношения. Тотчас заиграли флейты. Под их протяжные, торжественные звуки знатные юноши опутали быкам ноги, и я собственноручно осыпал самого упитанного тельца ячменем и солью. А потом, во славу Зевса, рассек ему лоб ударом секиры, содрав шкуру и расчленив тушу, возложил его бедра на костер и, обрызгав их неразбавленным вином, запалил пламя, вознося восторженные хвалы отцу моему и верным ему жителям Олимпа. Я восславил их всех, умышленно не назвав лишь Бритомартис-Диктину. Сарпедон нахмурился и подсказал мне её имя, но я сделал вид, что не услышал.
Костры, пылавшие на мощеной площадке, наполнили воздух ароматом жареного мяса. Юноши разнесли меж нами подкопченную на огне требуху. Я взял кусок.
Брат Сарпедон, всю церемонию неодобрительно наблюдавший за мной, не выдержал:
-Ты становишься истинным чужеземцем, Минос. Уподобляешься косматым сынам Эллина, - укоризненно произнес он, проникновенно глядя мне в глаза. На лице его блуждала беспомощная, просящая улыбка. Неужели он все еще надеялся уговорить меня одуматься? - Вот уже и богов ты славишь на чужеземный манер, забывая обычаи предков.