Удар по моему могуществу был нанесен сокрушительный. Я понял, что та держава, которую я создал за двенадцать девятилетий своего правления, исчезла в один миг, и теперь любое племя, явившись сюда, могло взять Кносс голыми руками. Но власть моя над людьми острова была к тому времени так велика, что никто не посмел возвысить голос свой против анакта Крита, чего не скажешь об островах и побережьях, некогда подвластных мне. После Катаклизма отпала Аттика и Пелопонесс, рудники Лавриона отошли спесивым афинянам. В тот же год ахейцы попытались напасть на Крит. Но, к моему изумлению, помощь пришла от Посейдона. Он разметал их флот и потопил вражеские корабли. Должно быть, Пасифая вымолила у него эту милость. Или он радовался, что в поединке с богом морей мне пришлось с позором отступить? Или насытился жертвами? Я потерял больше половины жителей своего острова. Они утонули, сгорели, задохнулись от удушливого, наполненного пеплом воздуха, были сражены керами, что мстили живым за нерасторопность в погребении мертвецов. А сколько ещё потом погибло от голода!
Сколько лет понадобилось, чтобы заселить опустевшие селения, и чтобы выросли оливы на месте сожженных рощ; сколько дождей, - чтобы смыть соль с полей и лугов, которые затопила вода; а сколько золота, - чтобы заново отстроить дворец и погибшие корабли!
Через четыре девятилетия я собрал крупицы, уцелевшие после гнева бога морей, и из них слепил подобие былого великого царства. Все это время мне казалось, что отец не слишком спешит помогать мне, по крайней мере, до конца омраченного гневом Посейдона девятилетия. Тринадцатое девятилетие для меня было более благодатным. Отец вернул мне свою милость. Ахейцы уже не рисковали нападать на Крит с оружием - я построил новый флот. Но я охотно принимал тех, кто приходил на остров с миром, желая возделывать землю или служить мне. Теперь я чаще замечаю высоких медноволосых людей, работающих на полях и пасущих скот, чем низкорослых и черноголовых. В моей земле все реже звучит речь критян и все чаще - ахейцев.
Спокойный, негромкий голос Зевса прервал мои воспоминания.
-Ты боишься, что гнев Посейдона будет так же страшен, как в те давние годы?
-Да, мой божественный отец, - произнес я, опуская голову. - Прошлый раз моя дерзость дорого обошлась Криту. Почти все земли, некогда подвластные мне, перестали платить нам дань, и мне пришлось, словно нищему, просить милостыню у владыки Та-Кемет, Аменхотепа. В то время как дед его, великий Яхмос, сам искал помощи у меня! Тебе ведомо, сколько народа погибло от удушья и в пожарах, и еще больше - от голода!!!
Зевсу не понравился мой ответ. Он грозно сверкнул на меня глазами:
-Ты стал дерзок, сын мой! Помни, только милостью моей держится благополучие твоего народа.
Суровый взгляд отца некогда мог устрашить меня. Но не сейчас. Я уже не боялся за себя. Ярость подняла всю горечь со дна моего сердца, и я не сдержался.
-О да, отец, помню, - ответил я, не отводя глаз. Голос мой был спокоен и бесцветен, но ноздри трепетали, как у дикого коня, и слова, рождавшиеся на языке, были исполнены гнева и боли. - Но горечь переполняет моё сердце! Покарай меня, если я стал слишком непочтителен, ты в праве сделать это! Но чём провинились перед тобой подданные мои? Мы - всего лишь кости, которые ты мечешь в игре с Посейдоном?!
Отец в ярости сдвинул иссиня-черные брови.
-Ты стал дерзок, Минос. Помни, ты - смертный!
-Только не говори, что великого дела не совершишь без жертв! - я не мог остановиться, да и не хотел. Мои слова могли стоить мне головы, но сейчас я ничуть не страшился смерти. Отцу, конечно, ведомо, сколько раз бессонными ночами я помышлял сам пресечь нить своей жизни и избавить Крит от бремени собственной власти! Иначе, почему мне выпали испытания именно в то время, когда самоубийство было бы худшим предательством по отношению к народу моему? - Отец! Ты поманил меня величием первых девятилетий правления, когда народ стал чтить Миноса почти как бога! И по кускам отнимаешь теперь былое могущество! Царство, благополучнейшее царство, которое я принял от отчима своего Астерия и преумножил, слабеет и рушится на глазах; всё, что я делаю, отмечено печатью смерти и разрушения! Я не могу больше видеть, как под рукой моей гибнет то, что я люблю всем сердцем своим!!!
Отец вскочил, схватил меня за плечи и рывком поднял с кресла, как щенка. Глыбой навис надо мной. При своем маленьком росте и хрупком телосложении я был рядом с ним, как ребенок. Он впился взглядом в мои глаза и вдруг рассмеялся: