Я с готовностью отвечаю:
- Единственная его классная вещь! - И тут же из осторожности поправляюсь: - Ну, то есть - действительно гениальная.
- Согласен! - Павлик улыбается; его маленькое лицо напоминает добротно высушенный, покрытый тоненьким слоем кожи череп. - Книга что надо... Вот чуваки отрывались! Такое дельце чутка не провернули... Жалко, сорвалось, эх...
Я трясу головой и тоже улыбаюсь, а затем послушно грущу, когда Павлик начинает грустить о погибших героях... Книги я не читал, - видел когда-то советскую экранизацию "Мираж", - но наслышан, что роман этот у Чейза лучший.
- Если бы главного у них не вальнули, - рассуждает Павлик, - все б получилось. Он бы смог...
- Что ж делать, - вздыхаю, принимая стакан, - и в жизни такое на каждом шагу. Вечно что-то мешает... Ну, спасибо, Паша, огромное! Подогрел. До свидания, спокойной ночи!
Ксюха пробурчала в ответ, чтоб стакан вернули. Мы с Лехой пятимся из комнаты. За нами следует Павлик, разминая пальцами сигарету.
- Мне б этот броневик с гринами и автоген, - его голос уже, как бред больного, - я бы, блин, не лоханулся. Зубами б разгрыз...
- И на хрена тебе эта шала? - Леха брезгливо косится на стакан.
- Сейчас пожарим.
- Я водяры хочу.
- А я ее рожаю, что ли?! - злюсь. - Не будешь, я один...
- Крышу снесет с такой порцайки.
- Ну и кайф - будет что вспомнить...
На вкус кузьмич не очень-то приятен. Такая маслянистая, подслащенно-горькая, хрустящая солома. Но малоприятность самого поглощения искупается последующим... Правду сказать, куда больше, чем курить косяки, мне нравится кузьмич и манага. Кузьмич жарят на растительном масле, а манага - это когда траву парят в молоке часок и потом, процедив через ситечко, пьют; вкус такой, типа кофейного напитка, типа "Колоса"... Еще можно напечь блинчиков. Нежно-зеленые, терпкие, от них своеобразный, волнообразный приход. Готовятся, как обычные блины, только в тесто, кроме всего прочего, добавляют и коноплю.
Эти рецепты я узнал не так уж давно - когда обосновался здесь. В Кызыле пробовал, конечно, травку, там грех не попробовать, но предпочитал портвейн, был юношей достаточно правильным, книги любил читать, стихи сочинять пытался. А здесь - понеслось. Как говорится, сбился со своей орбиты, потерял стержень. Теперь мне чаще всего скучно, когда я в обычном состоянии, особенно невыносимы такие вот вечера в этой надоевшей комнате, наедине с надоевшим Лехой. И хочется как-нибудь заторчать, разбить тупое однообразие. Ну, понятное желание...
2
В брехаловке предспектаклевая ругачка. Костюмерши недоглядели за одним из платьев, и на его широком складчатом подоле - здоровенное пятно. Видимо, задела актриса Таня Тарошева за декорации, а они окрашены какой-то жутко мажущейся, похожей на печную сажу краской, и - вот...
- Это ваша работа, понимаете?! Ваша непосредственная работа, чтобы одежда была чиста, отглажена, готова! - отчитывает костюмерш директор театра, интеллигентный с виду, но истеричный, бывший актер-середнячок Виктор Альбертович. - И такое, я помню, не первый раз. То сорочка потерялась, то цилиндр измяли из "Последних дней"!..
Одна костюмерша, Валя, трет пятно отбеливателем, а другая, Ольга, стоит перед директором, кивает, безоговорочно соглашается, признавая вину.
Режиссер Дубравин скрючился в кресле, лицо у него обиженное, он нервно курит. Актеры помалкивают, слоняясь по тесной брехаловке. Все уже переодеты. Женщины превратились в дам, на них пышные, яркие наряды, будничные лица разукрашены толстым слоем грима. Мужчины тоже преобразились: поджарые похожи на задорных хохлатых петушков, полные - на солидных пингвинов. Фраки делают их нелепыми и смешными и в то же время притягательными для глаз, и, что ни говори, по сравнению со свитерами, тертыми джинсами, спортивными шапочками, что носят они в реальной жизни, - фраки и прочие подобные вещи очень их облагораживают.
Мы, пятеро монтировщиков, рядком сидим на длинном кожаном диване, равнодушно слушаем то оглушительно-громкую, то жутковато-тихую и, кажется, бесконечную речь директора. Лениво курим, у нас все готово для предстоящего представления.
- И что будем делать? - ледяным голосом спрашивает Виктор Альбертович.Десять минут до выхода...
Оля с надеждой оглянулась на трущую платье Валю, на пятно, которое теперь не такое черное, зато расплывшееся на полподола.
- У? - Директор вновь повышает голос. - Мне спектакль отменять или как? Я в-вас!.. - Очередной взрыв истерики. - Я вас поувольняю к чертовой матери!
Тут из гримерной появилась Пашнина, наша ведущая актриса, прима, как говорится. Капризная, стареющая, заигранная, но - привычка режиссеров незаменимая. Переиграла всех главных героинь из мировой драматургии... И своим хрипловатым, страдальческим голосом она взывает:
- Когда, ну когда это кончится?! Виктор Альбертыч, умоляю вас! Людям нужно собраться, сосредоточиться. Что же это такое! - Она стоит, гордо изогнувшись, в дверях брехаловки, она в строгом платье, на голове парик из шикарных волос, морщинистое лицо загримировано до неузнаваемости; она сейчас просто божественна. Божественно ужасна.
- Дайте ей шаль какую-нибудь, пусть ее знобит, не знаю, пусть она кутается, - нервно советует прима. - Невозможно же, я же слова, слова забыла! - И она резким движением стиснула свою голову. - Я забыла слова! О, что теперь, что! - Пашнина на самом краю припадка...
Спасительный звонок. Протяжный третий звонок. Тут как тут запыхавшаяся помреж Аня с неизменными бумажками в кулаке, как всегда перепуганная, будто каждый спектакль для нее - сеанс у стоматолога.
- На сцену! Пожалуйста! - отрывисто, дрожащим голосом объявляет.
Пашнина выпрямила свое гибкое, змееобразное тело. Парикмахерша Ксюха скорее поправляет ей чуть сбившийся парик; Валя бросается за шалью для прикрытия злосчастного пятна.
Актеры гуськом через узкий проход потянулись на сцену. Дубравин откидывает голову на спинку кресла и напряженно вглядывается в люстру. Виктор Альбертович уходит к себе в кабинет с видом наведшего порядок городового.
- Какие предложения? - спрашивает наш бригадир Вадим, ветеран монтировщиков - лет семь держится на этом месте.
- Ну, можно, конечно, - угадывает смысл его вопроса парень здоровенного роста, качок Андрюня. - У меня как раз двенадцать рублей.
- А у меня десятка, - отзывается еще один монтировщик, Димон.
- Неплохо, неплохо, - кивает Вадим, - уже минимум есть. А ты, Ромыч, как?
- Есть шесть пятьдесят, - говорю через силу, - только это на автобус, к родителям в понедельник обязательно надо...
- Да брось, давай лучше вздрогнем.
Я молчу, категорически отказываться неудобно. Бригадир же тем временем вытягивает из Лехи имеющуюся у него мелочишку... Понимаю, что со своими шестью рублями придется расстаться. Поездка к родителям, значит, на этой неделе отменяется. Вслед за всеми лезу в карман. Передаем Вадиму бумажки, монетки, тот их заботливо сортирует.
- Нормалек, - говорит наконец, - пятьдесят два рубля. Вздрогнем, как надо! Кто побежит?
Торчать здесь, ожидая антракта, когда нужно переставлять декорации, не очень-то улыбается, тем более отходняк после вчерашнего кузьмича донимает. Лучше уж прогуляться.
- Давайте я.
Деньги перекочевывают ко мне.
- Возьми, значит, пойла полтора литра, - напутствует бригадир, - закусить чего...
- Колбасы, колбасы надо! Помидорок!.. - посыпались градом заказы, словно в руках у меня не жалкий полтинник, а по крайней мере пара сотен.
Осторожно пробираюсь в нашу кандейку. Нужно пройти за задником сцены. В двух шагах от меня, за холстиной, веселятся на освещенном пространстве актеры. Как раз у них там дворянский пикничок разыгрывается.
На сцене - придуманный мирок, фанерный, двухчасовой. Но актеры именно сейчас по-настоящему и живут, прохаживаясь выразительно по определенным режиссером маршрутам, произнося внятно и с чувством заученные фразы, заученные до такой степени, что кажутся актерам своими собственными, выталкиваемыми прямиком из сердца, - пытаются заразить своей игрой собравшихся в зале.