— Кто бы мог подумать! Нанять глейстига в качестве киллера! — восхищенно приговаривает бабка, провожая меня в комнату, где, лишенная магии и свободы, коротает дни ее пленница.
Сораха (это чудовище зовут Сораха, то есть «лучезарная»!) сидит, забившись в глубину широкого, точно сани, кресла и тупо пялится в окно. Она уже поняла, что мы не причиним ей вреда, не станем пытать, морить голодом и заключать в подводные узилища. Поняла, успокоилась… и замкнулась. Теперь из нее слова не выдоишь. Да и проку от нее как от информатора — ноль. Имени своего нанимателя не знает, просто однажды ей «сказали в голове» пойти в чей-то дом и потанцевать с первым, кто войдет в дверь. Она была счастлива. Потому что давно не танцевала. У нее не получается танцевать — не помнит, сколько, но уже давно. Это плохо. Ей, Сорахе, плохо, она только хотела потанцевать, все Сорахи должны танцевать, а она не может. Плохо без танца. Танец — хорошо. Будете убивать — убивайте быстро, Сораха не хочет умирать медленно, смерть в воде — плохая. В огне — лучше. Все сгоревшие Сорахи улетят вверх, летать — приятно, тонуть — противно.
Вот и весь результат трехдневного общения Мулиартех с дебильным дитем воздуха. А чего бы ты хотела, бабуля?
Но бабка выглядит подозрительно довольной. Ей, похоже, удалось узнать все, что нужно. А я… я ничего не понимаю и чувствую себя настолько беспомощной и глупой, что просто… злюсь. Сижу напротив безучастного глейстига с физиономией ничуть не более осмысленной, чем у несчастной козлоножки, и мечтаю о том, как вернусь к своим завалам порванного, поломанного и перепутанного хламья. Сгребать лопаткой сор по углам — все, на что я гожусь. Какого черта Мулиартех пытается сделать из меня следователя, когда я по уму — уборщица?
— Успокойся! — вдохновляет меня бабка. — Выброси из головы постороннее. Не дуйся. Подумай еще раз: что нам это дает?
— Что проклятую козу запрограммировал Аптекарь. Мы это знали задолго до того, как ты притащила это уе… увечное созданье в свой дом.
— А КАК он ее запрограммировал?
— Телепатически. Внутренним голосом. Она шизофреничка, коза твоя.
— Хорошо! — Мулиартех не издевается. Бабка действительно рада тому, что я назвала глейстига шизофреничкой. — Дальше!
— Да куда уж дальше-то. Ну, залез он ей в башку, ну, говорит ей, что делать. Ну, отнял у нее способность танцевать, единственное умение глейстигов. А тут вдруг вернул. Ненадолго. Она, естественно, последний разум от счастья потеряла, рванула выполнять приказание. Все.
— А тебе мало? — изумляется Мулиартех. — Смотри, сколько ты всего открыла: отец лжи научился поселять в головах детей воздуха человеческие болезни! Ты только представь себе — глейстиг, страдающий шизофренией!
Ах, какой феноменальный уникум и уникальный феномен. Можно подумать, несчастная коза не душевным недугом приболела, а начала нести золотые яйца.
С другой стороны, никто из фэйри не болеет психическими заболеваниями. Попросту нечему там болеть. У нас ее нет, психики. Каждый из нас — часть своей стихии, неотъемлемая, гармоничная часть. Мы дышим, двигаемся, думаем и ощущаем, как велит нам море, воздух, огонь. Мы не вступаем со стихиями в конфликт. Мы не пытаемся противостоять реальности, мы растворяемся в ней. И не постепенно, а сразу, как только открываем глаза в глубине своих океанов — водяных, небесных, подгорных. Каким образом Аптекарю удалось перенастроить сознание самого примитивного из фэйри на полноценный конфликт с действительностью?
Я встаю со стула и подхожу к Сорахе. Та поднимает голову и смотрит на меня взглядом больного животного. У нее страшные глаза. Истинные фэйри смотрят иначе. В глубине зрачка у нас таится невозмутимость самой природы. Боль сердца, волнения души, игры разума — только легкое возмущение на поверхности. Бездна всегда спокойна и всегда права. Она защищает нас в самые тяжелые минуты, она бережет нас от человеческих кризисов, она рождает нас и принимает обратно. Всех. Даже таких древних и неугомонных, как морской змей Мулиартех.
Если эта опора покачнется, мы потеряем главное, что имеем. Мы потеряем свою стихию.
— Ты уже оповестила Племена Дану?[27] — оборачиваюсь я к Мулиартех. Та лишь отводит глаза.
Не любит мать рода детей воздуха. Старые счеты, старые обиды. Войны, о которых даже море помнит смутно, — это ее войны. И сколько от тех воспоминаний ни отнимай, они все еще саднят.
— Бабуля… — шепчу я. — Они тоже в опасности. Воздушный океан в опасности. Ты же их знаешь, дурачков безбашенных… Они и так не очень-то разумны, одно название, что разумная раса!