— Если не хочешь, давай мне.
Заплетающимся, тяжёлым, как и голова, языком Гаор ответил, чего бы он ему дал, и допил.
Двадцатый и Гладкий засмеялись:
— Говорили же тебе, привыкнешь.
— Давай, — забрал у него кружку Старший.
— Наручники сними, — попросил Гаор.
И получил ответ:
— Как дёргаться перестанешь, так снимем. Иди ложись, с тобой мягко поработают.
— Давай-давай, — возник рядом Резаный, — Сам ложись, а то прикуём.
Гаор перевёл дыхание и твёрдо, перемежая слова паузами, ответил:
— Сам… не… лягу.
Его сразу взяли сзади с двух сторон за плечи и ошейник. Гаор приготовился сопротивляться, но Старший спокойно сказал:
— Не хочешь лёжа, будешь стоя.
Резаный быстрым движением схватил его за волосы и с силой пригнул его голову книзу, и уже знакомая острая боль от резко вошедшего в него сзади хлестнула Гаора по позвоночнику, выдавив хриплый стон.
— Вас, аборигенов вонючих, — сказал Резаный, тыкая его лицом себе в живот, — только так и надо учить.
— Смотри, — хохотнул рядом Десятый, — откусит он тебе.
— Я ему сначала все зубы выбью.
— Велено его целым оставить.
— А драться он здоров.
— Ну, так слышал же, раб-телохранитель.
— Кому там сподручнее, потискайте ему, чтоб прочувствовал.
Сознание уплывало, но Гаор продолжал слышать и чувствовать. И ничего не мог с этим поделать. И с понимаем того, что никакое сопротивление не спасёт его, не заставит их нарушить приказ надзирателя: "Чтоб хоть один, но всегда в нём был". И слова о полном цикле он тоже теперь понимал. Заставив его кончить, отпустили, дали доковылять до нар и рухнуть. И только тут он сообразил, что нет Младшего, но спросить о нём не смог, проваливаясь в забытье.
День был бесконечен и заполнен болью. Но глаза уже меньше болели, и он поневоле рассмотрел и камеру, и её обитателей. Все черноглазые, черноволосые, многие коротко, короче обычной рабской стрижки подстрижены, на лицах лёгкая щетина, грудь у всех гладкая, на лобках редкие короткие волосы… Чистокровные? Почему? Специально так подобрали или… Да и молодые все, ни одного старше двадцати пяти нет. Через боль и отчаяние он уже снова внимательно и пристально вглядывался в окружающее. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь… да, пресс-камера имела свой Устав. Он теперь не пытался ударить кого-то из них, когда они работали с ним, но и не поддавался, сопротивляясь напряжением мышц.
— Ты чего такой упрямый? — спросил Гладкий, лёжа рядом и не так гладя, как придерживая его в удобной позе для пыхтящего на нём Семнадцатого.
— Дурак потому что, — ответил за сцепившего зубы, чтобы не стонать, Гаора лежавший с другой стороны Пятый. — Личный, а думает только, кем ты там был, телохранитель, что ли, этим обойтись. Личный, он всегда с хозяином быть должен. Дольше проживёшь, понял, Лохмач?
— А ни хрена, — откликнулся с другого конца нар Новенький. — Я у своего всем был, ни днём, ни ночью от себя не отпускал, и шофёр, и камердинер, и секретарь, и подстилка. И где я?
— Где все мы! — заржало несколько голосов.
— А будем где? — продолжил Новенький.
— А где все! — ответил Старший.
— Точно, Старший!
— "Печка" большая!
— Так всей сменой рядком и ляжем.
— Ага, как здесь!
Гаор впервые слышал, чтобы рабы вот так говорили о "печке", крематории. Этих разговоров избегали везде и всегда, а они… Его, наконец, отпустили, и он рухнул ничком на нары.
— Второй номер вставьте ему, — сказал над ним Старший, — пусть отдохнёт.
Напрягать мышцы с каждым разом становилось всё труднее, Гаор сам ощущал, что с каждым насилием его тело предавало его, не сопротивляясь насильникам, а подстраиваясь под них. Сволочи, кто же, какая сволочь придумала это…
— Не злись, — сказал рядом Новенький и погладил его по плечу.
Гаор осторожно повернул голову. Новенький лежал рядом, разглядывая его чёрными блестящими глазами.
— Слышал, как про "печку" говорили?
— Да, — хрипло выдохнул Гаор.
— Мне поначалу тоже не по себе было, не слышал никогда такого. А потом понял. Мы все уже мёртвые.
— Смертники, — поправил его Гаор.
— Нет, смертник ещё может выжить, а мы мёртвые. Как ни работай, как ни старайся, а каждые полгода-год смену меняют. Понимаешь, всех сразу в "печку". И не смотрят, какой ты… можешь работать, не можешь… всё равно. Это ты смертник. Ты личный, тебя сюда на неделю сунули и портить не разрешили. Сегодня пятый день, через два дня тебя хозяин заберёт, а мы останемся. Шестой с Резаным потому и злобствуют на тебя так. Они тоже… а им не выйти.