Спасибо еще, что его не сняли с довольствия, он продолжал получать паек — какие-то концентраты, сахар, табак «Давид Сасунский», а раз в день мог по-прежнему обедать в столовой штаба Армии и пить крепленое вино, после которого, по сложившейся доброй традиции, начинало тянуть к плотским наслаждениям. Однако милые актрисы со своими сыновьями отбыли дальше на восток, и Юрию пришлось искать замену, найти которую в ту пору голодухи и всеобщей неуверенности в завтрашнем дне было не так уж трудно.
Нет, больше терпеть этого безделья Юрий не мог! Что же получается? Во время войны, в Советском Союзе, настоящая безработица — прямо как в странах капитализма?! На свой страх и риск решил он отправиться в Тбилиси, в штаб Закфронта. В конце концов, сюда его направили именно оттуда.
В Штабе не были ни удивлены, ни возмущены его появлением. Только сказали: должности для него пока нет. Пускай ждет. А лучше, если отправится в район Навтлуга, на другой конец города, где офицерский резерв. Там ночевать можно, питаться, и включат в списки на какую-нибудь должность. Юрий слышал об этом резерве и боялся его хуже тюрьмы. Ходили слухи, что те, кто туда попадали, оставались там по несколько месяцев, если не больше, и не имели права никуда отлучаться и сами искать работу.
Там же, в Штабе, он узнал, что его знакомый Аркадий Тюрин, с кем вместе приехал из Москвы, куда-то исчез. Никто толком не знает куда. Ходили слухи, он оказался просто мошенником, который подделал документы на военинженера и таким образом скрывался от правосудия. Другие говорили, что его арестовали, скорее всего, за шпионаж. Юрий вспомнил этого приятного вежливого человека, который переписывался с самим поэтом Симоновым и цитировал его стихи («Жди меня, и я вернусь», «Убей его!»), вспомнил странную историю с золотым колечком в Ростове (чем не золотое ситечко, что стащил Остап Бендер у вдовы Грицацуевой?) и твердо решил: никакой Аркадий не шпион, в худшем случае просто жулик с хорошими манерами. Вроде того же Остапа…
Снова Юрий жил в доме у старой суровой армянки, где оставались кое-какие его вещи: шинель, зимняя шапка, габардиновая гимнастерка. Шинель было уже впору надевать — становилось прохладно, начались дожди; что касается гимнастерки, Юрий, скрепя сердце, решил с ней расстаться, потому как нужны были деньги — на еду и чтобы платить за квартиру. Ему сказали, продать лучше всего на вещевой барахолке, и как-то утром он отправился туда. Уже на подступах понял, что осуществить задуманное не так просто: военнослужащим не разрешалось торговать обмундированием. Если комендантский патруль засечет, могут быть большие неприятности. Что же делать?.. Доброхоты подсказали: отдай кому-нибудь из гражданских — тот продаст и возьмет какую-то часть выручки. Юрия вполне устраивало решение, оставалось только найти человека, внешность которого вызывала бы относительное доверие. Хотя, с другой стороны, он не мог и предположить, что кто-нибудь захочет или посмеет обмануть его, защитника отечества!
После недолгих поисков он остановил взгляд на невысоком пожилом торговце подержанной одеждой, кому и передал гимнастерку, вытащив ее из-под шинели. Покупатели не слишком торопились ее приобрести, хотя вещь была малоношенная и приятная на ощупь. Продавец медленно продвигался в толпе, держа гимнастерку на весу, Юрий неотступно следовал за ним.
Как вдруг — Юрий не понял, как получилось: ведь только что их не было — вдруг рядом с продавцом оказалось два красноармейца и с ними лейтенант, все с красными повязками. Патруль! Направленный сюда самим полковником Цкитишвили, грозою города Тбилиси, комендантом гарнизона.
— Почему продаете военное имущество? — гаркнул лейтенант.
— Я… нет… — залепетал торговец.
— Откуда взяли? Ваше?
Юрию бы повернуться и скрыться в толпе, но не сразу сообразил, что здесь он не просто наблюдатель, а когда осознал, было поздно.
— Вон… он мне дал, — сказал торговец, показывая на Юрия. — Продать просил. Нельзя, что ли?
— Пройдемте, товарищ старший лейтенант, — сказал лейтенант с красной повязкой.
— Куда? Зачем? — растерянно спросил Юрий.
— В комендатуру. Согласно приказу. Там разберутся… И вы тоже. — Это относилось к пожилому сообщнику.