Может быть, Том проявлял бы больше благоразумия, не начитайся он всякой дребедени про выдающихся авантюристов и про неистовую любовь, про пиратов, крестоносцев и отшельников, презревших жалкую суету жизни и удалившихся в пещеры и леса с гордым сознанием своей отверженности. У писателей-романтиков — Байрона, Вальтера Скотта, Гюго — любовь всегда выглядела всепоглощающей, а какой-нибудь гордый корсар, бросающий вызов всей вселенной, или рыцарь, отправившийся сражаться с сарацинами, чтобы выжечь память о перенесенном у себя на родине оскорблении, представали настоящими героями. Но времена романтиков давно прошли. Зато характерные для них персонажи, мотивы, стилистика — все это сделалось добычей мелкотравчатых подражателей и просто литературных халтурщиков, наводнивших книжные лавки высокопарной беллетристикой в романтическом духе. Эти-то вот неуклюже скроенные романы и проглатывал Том Сойер, честно старавшийся в своем не слыхавшем ни о какой романтике Санкт-Петербурге соблюдать нормы этикета, принятые у демонических аристократов и коварных томных красавиц, про которых было написано в его книжках.
При этом он неизбежно попадал в комичные, а то и в дурацкие положения. Достаточно вспомнить, как он ухаживал за Бекки, — по всем литературным правилам, хоть Тома и подвело незнание анатомии, когда полагалось прижать к сердцу брошенный дамой цветок. «Туманные и величавые высоты романтики» притягивают его воображение, и он размышляет о том, что «пора покончить с постылой жизнью», поскольку дама отвергла его царский дар — шишечку от каминной решетки; он совершенно искренне чувствует себя бесприютным странником в пустынном мире, бежавшим от равнодушных и бесчувственных людей вроде тети Полли, проучившей его за смелые медицинские опыты с котом.
Но возвышенные мысли влюбленного под окном Обожаемой Незнакомки по имени Бекки Тэчер прервет служанка, выплеснувшая на улицу ведро воды, а место последнего успокоения Гонимого Страдальца окажется заросшим крапивой, так что придется побыстрее вскакивать да потирать обожженные голые пятки. Твен был реалистом, ему безмерно докучали вялые романтические цветы, еще повсюду доцветавшие на ниве тогдашней американской словесности. И в «Томе Сойере» он высмеял все эти ненатуральные страсти, искусственно нагоняемую меланхолию и плетение бессмысленных, зато «красивых» словес, пленившее его героя в грошовых повестях из великосветской жизни.
Твен знал, что у Тома слишком здравый природный ум и слишком отзывчивая душа, чтобы со временем вся эта шелуха изысканности и утонченности не показалась сущим вздором ему самому. Она, конечно, осыплется, и под ней обнаружится наивно и комично выраженное, но по сути чистое и высокое чувство, которое, пожалуй, лучше всего назвать жаждой жизни — насыщенной, яркой, нешаблонной.
Том романтик по своей природе, а вовсе не потому, что он усвоил романтический стиль поведения и строй переживаний. Это большая разница. Ходули, на которых расхаживали персонажи затрепанных «романтических» книжек, Твену, разумеется, были смешны, но никогда не казалась ему ходульной истинная романтика, если под нею понимать увлеченность мечтой, бескорыстие помыслов и стремление к справедливости.
Его любимым писателем был великий Сервантес, автор «Дон Кихота». Том Сойер каким-то образом раздобыл эту книгу, выкопав ее из-под груды жалких поделок, в которых расписывались подвиги контрабандистов да печали томящихся ожиданием возлюбленного невест-герцогинь. Подобно тому как Твен высмеивал в своей повести избитые красивости запоздалых романтиков, Сервантес за два с половиной века до «Приключений Тома Сойера» пародировал нелепости романов про рыцарей, живущих в каком-то совершенно нереальном, безжизненном мире. Герой Твена ничего этого не понял, вполне серьезно отнесясь к подвигам идальго из Ламанчи, так потешавшим его верного оруженосца Санчо Пансу.