Для меня все это произошло совсем по-другому.
Началось всё с того, с чего обычно начинается: первым актом моего сознания, едва ли не вылезая из чрева матери, было желание узнать всё и сразу об этой вселенской полноте, частью которой я был; и о её существовании я узнал не из опыта других, а из намёков других, начиная с первого беглого, скользящего взгляда, обнаружившего окружающий меня человеческий мир лишённым интереса, —
глупый, незначительный и, следовательно, ничтожный – и поскольку это суждение было по меньшей мере столь же безрассудно привлекательным, сколь и убедительным, после этого первого беглого взгляда я просто проигнорировал человеческий мир и, словно стыдясь его, проскочил мимо него и немедленно устремился к иному миру, где, или так я верил, я столкнусь с драматическим присутствием величия и вечности. Сам процесс был больше всего похож на грезы, ибо вселенная , которую я верил, что нашел (назовем ее здесь ее именем), в конечном счете, по самой своей природе не нуждалась ни в каком подтверждении и зависела исключительно от воображения. Это воображение украшало безграничную и беспристрастную природу совершенно неоправданной силой притяжения, а затем оно переживало эту украшенную природу как вселенную; Однако когда в конце концов более тщательное, доскональное исследование, имевшее целью, как само собой разумеющееся, установление так называемого высшего смысла, село на мель и лишило эту так называемую вселенную её притягательной силы, осталась только сама природа с её сводящей с ума нейтральностью, её неукротимым, расточительным всемогуществом – и, конечно же, наступило разочарование, глубочайший крах, горькое осознание того, что вместо жажды познания всё это время было первобытным желанием обладания, а обладание так и не состоялось. Я не хочу здесь медлить, поэтому, подводя итог, всё, что я могу сказать об этом крахе, – это то, что его тяжелейшим последствием оказался крах воображения, свободного воображения, после которого единственной возможностью было отступление, и здесь мы говорим о глобальном отступлении, где нельзя ожидать благоприятного поворота событий – и, поскольку это хорошо установленный случай, позвольте мне быть многословным: благоприятного поворота событий быть не может... Но как бы это ни случилось, как бы ни была поучительна печальная история моего падения, история постепенного пробуждения к пониманию того, что то, на что я смотрел с таким изумлением и тоской, не существовало, ибо оно было склеено воедино исключительно этим изумлением; давайте сейчас опустим подробности; достаточно
сказать, что я вернулся ровно туда, откуда вы, проницательные, предположительно, и отправились, в самую прозаическую обстановку, в мир, погрязший в скуке безнадежности.
И здесь я имею в виду самые банальные реалии жизни, мир поваренной соли, окаменевшей в своей ёмкости, шнурки, истончающиеся в узлах изо дня в день, уличные нападения и любовные клятвы, утекающие в канализацию, мир, где даже букет фиалок отчётливо пахнет деньгами. Именно туда я и упал с грохотом, где было бы жизненно важно каким-то образом открыть радость так называемых мелочей и найти в принципе, управляющем человеческим миром, несомненные следы величия, вечного, иными словами, более просторного существования.
Учитывая то, что вы, возможно, поняли обо мне из вышесказанного, никто, конечно, не удивится, если я без лишних слов признаюсь, что в этой самой банальной реальности мира я нашёл вместо радости от мелочей отвращение к мелочам, вместо того чтобы обнаружить несомненные следы величия вечного, я нашёл неопровержимые доказательства мелочности и стремления к сиюминутному удовлетворению. Так что теперь ничто не мешает мне получать особое удовольствие, используя избитые выражения и говоря, например, что я вёл отчаянную борьбу, ища наиболее тонкую форму, учитывая моё положение в этом разочарованном человеческом мире, ограниченном осязаемыми реальностями, которые можно потрогать рукой. Я мечтал о форме, способной передать безнадёжное положение эпохи, в которой люди… как бы это выразить самым банальным образом… вынуждены жить среди ужасающего отсутствия идеалов.
Но довольно скоро я осознал, что ни один способ выражения, ни одна форма, даже самая бесконечно тонкая, не может возникнуть из чистой воли, поскольку само мышление не знакомо с беспредметной свободой. Поэтому я вообразил, что моя форма и способ выражения должны отсылать к чувственности, коренящейся в вышеупомянутом принципе, управляющем функционированием человеческого мира.
Ну, именно этого мне и не удалось найти, этой определенной чувствительности в этом контролирующем принципе, и тот факт, что я не мог ее найти — а именно потому, что ее не было, — наполнил меня такой горечью, что по сей день я не в силах от нее избавиться, сколько бы я ни пил...