Эса нагнулась, чтобы забрать одежду и ушла в лес. Заходящее солнце коснулось напоследок целомудренно-прямой спины и круглых ягодиц. Казалось, дневное светило охотно ещё повисело бы над горизонтом, чтобы и осветить эту волшебную картину, и обозреть её подробно.
Лишь когда Эса скрылась из виду, два приятеля вспомнили, что для нормальной жизнедеятельности человеку нужно дышать, а приличия требуют держать рот закрытым. Оба помолчали минуту, приходя в себя.
Тишину нарушил Селен.
— Знаешь, это, должно быть, самое прекрасное, что можно увидеть в жизни.
— Женщина, от красоты которой рад бы ослепнуть?
Селен помотал головой.
— Свет! — он заговорил торопливо, словно боясь, что не успеет или не сможет высказаться. — Она принесла новый свет. Так выглядит женщина, что сумела заглянуть в себя и найти в душе главное сокровище!
— Любовь? — опять уточнил Май.
— Это слишком простой ответ и плоский, в нём мало глубины. Это больше, чем любовь. Там, в замке, я однажды проснулся ранним утром и увидел Альбу. В одной тонкой рубашке с распущенными волосами она пыталась разглядеть себя. Какие в той реальности зеркала, сам прекрасно знаешь — нет там зеркал, а уж в таком бедном поместье и подавно. Альба наклонялась над лоханью с водой и впивалась взглядом в это смутное отражение, а густые волосы всё норовили упасть и помешать: взмутить хрупкую поверхность. От этой женщины, которая отдалась мне счастливо и безоглядно, исходило сияние. Она впервые поняла, что сама по себе — ценность: не как жена, хозяйка, мать, а как человек, несущий в себе искру божественного огня. Она разглядела в себе душу, и даже тело открылось ей как что-то незнакомое. Она рассматривала руки и ноги, трогала пальцами грудь и живот, словно всего этого у неё не было прежде.
Потеряшка задохнулся, быстрые слёзы побежали по щекам, и Май обнял его за плечи, чтобы утешить.
— Твоя нежность разбудила её. Твоё восхищение послужило лучшим из зеркал.
— Да! И поэтому я обязан вернуться к ней. Погасить этот огонь предательством — худшее из преступлений. Хуже, чем убить или ограбить.
— Верно, — сказал Май.
Он подумал, что этот несчастный мальчик, потерявший и память, и родину, оказался умнее старого марга, воображавшего, что хорошо знает жизнь. Разве Май думал когда-нибудь о таких вещах? Успешный конструктор машин не рассмотрел у себя под носом человеческую проблему, и жена от него ушла. Она так долго находилась рядом, что Май видел в ней лишь часть окружающего мира и забыл, что может стать фантастически счастливым, если узрит в ней его свет.
А если она не вернётся? Если запасы доброты и понимания истощились, и в сердце просвечивает дно? Она уйдёт к тому, кто сумеет наполнить её душу, а с чем останется самоуверенный дурак-конструктор? Правильно: с любимыми машинами и блестящими электрическими рогами.
Проснулся Май в палатке. Потянувшись, насколько позволяли размеры шатра, он огляделся. Ночью похолодало, и Селен с Оливином спали, прильнув друг к другу, как сиротки в бурю. Небожитель так и лежал рулоном, как его оставили с вечера, из кокона торчали лишь подсохшие за ночь волосы. Селен свернулся клубочком и тоже залез под одеяло с головой.
Мая мирная картина умилила, но солнечные лучи пронизывали брезент, настойчиво напоминая, что пришло утро. Пора завтракать.
Первым подал признаки пробуждения Оливин. Из-под края одеяла высунулись сначала пальцы, потом косточки пястей, и небожитель стал похож на спеленатого младенца. Ладошки расчистили дорогу заспанной физиономии. Оливин огляделся.
— Ребята! Как вы меня уютно завернули! Мне кажется, я ещё никогда так сладко не спал.
— Рад, что понравилось! — ответил Май.
Одежда Оливина лежала рядом: её прибрал вечером хозяйственный Селен. Пока небожитель облачался, проснулся потеряшка. Обоих со сна знобило, поэтому из палатки они выбирались закутанные в одеяла, как в плащи.
Снаружи ожидало потрясающее зрелище. На траве было расстелено чистое полотенце (прихватить скатерти Май не озаботился), на нём разложена еда, рядом стояли бутылки с питьевой водой и стаканы. Эса сидела ближе к реке, аккуратно одетая и задумчивая. Когда она обернулась, её улыбка поразила мужчин и Мая гораздо сильнее накрытого к завтраку стола. Вчерашняя мягкость не ушла вместе с ночью, напротив, она осветила лицо не как случайная гостья, а как новая суть. Нежность проросла в душе и расцвела сиянием зелёных глаз.
Поскольку все трое застыли в неловких позах на выходе из палатки, Эса окликнула их: