Машина опять слегка дрогнула: вернулся второй зонд, и Май осмотрел то же место после артиллерийской обработки. Домик, как ни странно уцелел, хотя две воронки устроились в опасной близости — темнели вывороченной землёй. Снаружи ещё палили и оставался шанс, что в другой раз прицелятся точнее, так что Май счёл полезным ещё немного повисеть в облаках, пережидая забавы военных. Вряд ли их боезапас бесконечен.
Май присмотрелся к Эсе. Амазонка успокоилась. Слёзы высохли. Комок из кошки и полотенца тоже затих. Оливин, убедившись, что пострадавший окружён заботой Селена, повернулся к девушке.
— Давай введём малышке снотворное! — предложил Страж. — Животные легче переносят стресс, но хороший сон любому пойдёт на пользу.
— Она успокоилась! — тихо ответила Эса. — Даже мурлычет, хотя вы и не слышите.
Ладони бережно удерживали крохотное свернувшееся клубочком тельце. Эса пробормотала что-то нежное, погладила кошку. Пальцы у неё грязные, одежда тоже, в волосах тина, на лице пятна, но в глазах свет. Май загляделся. Почему он прежде не замечал этого сияния? Или оно появилось недавно? Безвестный русал зажёг его в реальности вольных лесов и чистых рек. Что же он сказал такого, что амазонка из невзрачного бутона превратилась в прекрасный цветок? Где бы раздобыть эти слова?
Свёрток напоминал ребёнка, то есть не то чтобы очень заметно — просто Эса его так держала. Помнится, дети у амазонок появляются сами. Приходит время, созревает тело, набирается опыта душа — и зарождается крохотный комочек новой жизни. Быть может, Эса готова для этого чуда, и оно уже постучалось в дверь? Вдруг она беременна, а её заставляют бегать под снарядами и спасать кошек. Надо поберечь единственную в команде женщину.
Май попытался вспомнить глаза Елены, и не смог. То есть обычные глаза: светло-карие, тёплые. Если бы они смотрели на него, источая свет и переливаясь мечтой, он бы заметил?
Плохо быть эгоистом: живёшь в мире, который сам для себя создал.
Оливин тоже поглядывал на амазонку: неназойливо, исподволь. На измазанном лице светилось единственно человеческое участие.
— Дать чистое полотенце? — спросил он. — Это намокло, а кошки легко простужаются.
— Потом! — ответила Эса. — Ей ещё страшно.
— Жаль нельзя объяснить, что в машине нашего Мая бояться совершенно нечего. А впрочем… Почему нельзя?
Оливин прикрыл глаза.
Он что вознамерился мысленно переговорить с кошкой?! Если это подлая игра затеяна для того, чтобы произвести хорошее впечатление на амазонку — выкинуть мерзкого небожа за борт: не умеет летать душой, пусть попробует телом. Сосредоточиться на действиях Оливина Май не рискнул: кто знает, что ещё может случиться с ними со всеми, в том числе и кошкой. Он уже повернулся к пульту, чтобы посмотреть на неуютный внешний мир, как вдруг услышал мурлыканье: громкое, раскатистое. Из кокона высунулась перепачканная мордочка, жёлтые глаза поглядели на Стража.
Впечатление этот марг, конечно, произвёл, но лучше бы кошка временно оставалась в шоке и полотенце. Эса оживилась, едва не заурчала сама.
— Спасибо! У тебя оказывается сердце доброе!
Оливин скромно промолчал, а Май сказал ему мысленно так, чтобы другие не слышали: «А если нет — удавлю!» Оливин и здесь ничего не ответил.
Глава 22
Пальба внизу прекратилась, и пушки повезли куда-то: должно быть, потрясать очередное болото. Сверху машины и орудия казались даже не игрушечными, а нереальными: как мусор. Много зависит от точки зрения: внизу ты или наверху. Май заметил самолёт — довольно примитивную металлическую птицу. Снимает для истории то, что настреляли — предположил Май. Надо дождаться, когда он улетит, и только потом спускаться на землю. Пассажирам придётся выйти наружу и необязательно оставлять их портреты местным властям и истории, даже если они сделаны в неудобном ракурсе сверху. Май поднял машину в облака.
В кабине царил не просто мир, а всеобщее умиление и сюсюканье. Эса радостно улыбалась, Оливин чесал кошкину шейку, Селен, отвлёкшись от пострадавшего, внимательно разглядывал зверька, словно увидел, по меньшей мере, инопланетянина. Заняты и прекрасно. Май снова вернулся к работе. Перепаханный снарядами участок когда-то был лесом, потом, а может быть, и одновременно его вырубили и замусорили. Теперь панцирь отходов изъязвили воронки. Коричневый, местами серый цвет земли ласкал взгляд. Май рассеянно просматривал запись. Смутная мысль робко пробиралась к сознанию, но когда Май пытался собраться — бледнела и растворялась.