Я вежливо приподнял свою шляпу — элегантный хомбург, на который, скрепя сердце, поменял свой стетсон ради чопорной Европы — и проследовал дальше.
Темнело.
Редкие фонари скупо сопротивлялись сумеркам, в витринах загорались ацетиленовые лампы — бульвару явно не хватало неоновой рекламы, хотя газеты писали, что скоро такая появится над дверью парикмахерской на Монмартре.
Чувствуя, что продрог, что даже в выносливые ботинки проникает сырость, завертел головой в поисках спасительной гавани в виде кафе. На перекрестке бульваров Монпарнас и Мон-Сан-Мишель (или Бульмиша, как говорили парижане) на глаза попалась вывеска — La Closerie des Lilas.
Я толкнул дверь и оказался в скромном заведении — никакой бронзы, хрустальных люстр, бодрой живой музыки и сверкающего зеркалами бара. Ему соответствовала и публика — весьма невеликого, судя по костюмам, достатка литературная братия, шумная, яростно спорящая, эпатажная и потребляющая галлоны абсента, анисовой водки и пикон-кюрасао по двадцать сантимов за порцию, и еще более скромные русские эмигранты, сидевшие тихо над шахматами или ведущие неторопливую беседу над чашкой давно остывшего кофе. Родная речь звучала из всех углов, когда возникали паузы в экспрессивных спорах французов. Зато здесь было тепло — огромная печь дышала жаром.
Заказал рюмку коньяка и чашку кофе и, не раздеваясь, плюхнулся на свободный стул у столика возле стойки.
— Вы позволите? — поинтересовался, когда уселся, у сидевшего в одиночестве мужчины в пенсне и с густой непокорной темно-каштановой шевелюрой. Мефистофельская бородка, орлиный нос и мощный лоб, создающий иллюзию зачатков рогов, довершали его образ. Было в нем что-то демоническое и что-то неуловимо знакомое, но узнаванию мешала густая перхоть, усыпавшая плечи и рукава потертого сюртука — она отвлекала.
— С кем имею честь?… Троцкий. Вы не похожи на бедствующего эмигранта. Из Америки? — произнес он приятным мелодичным голосом без малейшего акцента, нисколько не возмущенный моей бестактностью.
Троцкий? Лейба Бронштейн? Демон революции? Я так растерялся, что схватил поставленную на стол хозяином рюмку коньяка и осушил ее одним махом. Щелкнул пальцами, давая понять, что не против повторить.
— Базиль Найнс. Из Калифорнии, — хрипло выдавил из себя.
«Демон» рассмеялся, довольный своей отгадкой.
— Как поживает Калифорния? Как там профсоюзы? Боевые парни, не то что в России. Но ничего, я чувствую, я ощущаю всеми фибрами души, как русский пролетариат снова пробуждается от спячки. Мы накануне больших потрясений…
— Вас угостить кофе? — прервал я его поток политинформации. Выслушивать сентенции о «боевых парнях» из ИРМ у меня не было никакого желания. У меня и так все бурлило внутри от одного взгляда на эту сволочь, но я старался держать себя в руках.
— Вы очень любезны, товарищ Найнс. Или вас следует называть «мистер»?
Что-что, а в проницательности ему не откажешь. Хотя… Не нужно быть теоретиком марксизма и автором теории перманентной революции, чтобы сообразить: вряд ли бедствует человек в пальто с меховым воротником и без заплат.
— Если вы состоятельны и сочувствуете пролетарскому движению, вы могли бы не ограничиться угощением, а ссудить мне некоторую сумму на издание газеты «Правда». Я, знаете ли, выпускаю ее в Вене… Но денег не хватает. Регулярности нет. Еще эмигрантские склоки, они очень мешают…
Этот пройдоха ковал железо, не отходя от барной стойки. Он из породы людей, которые считают, что за спрос денег не берут? Испугался, что сейчас набегут конкуренты?
— Кто все эти люди? — не удостоив его ответом, кивнул я на русских в зале. Они явно чувствовали себя завсегдатаями в заведении в самом конце Бульмиша и в самом начале бульвара Монпарнас.
Троцкий догадался, о ком я спрашивал, но решил выступить этаким гидом в расчете на мою щедрость.
— Те, кто ведут себя как папуасы из Новой Гвинеи и отплясывают свои дикарские танцы, — это поэты, и первый среди них — Поль Фор, объявленный «королем поэтов». Вы бы видели, что здесь творится по вторникам, когда проводятся литературные собрания! Наши же земляки — сплошь социал-демократы радикального крыла, называющие себя большевиками. Недаром окрестный квартал прозвали «большевистской слободой». Раскольники. Я не одобряю их местечковый сепаратизм, — скривился он и с нажимом произнес. — Так что насчет небольшого вспомоществования для свободной революционной прессы?