Кто сказал, что деньги зло? О, нет! Они есть универсальная отмычка от множества неприятностей, включая двери камеры предварительного заключения. По крайней мере, в Париже — точно. «Наполеончик», золотая двадцатифранковая монета, избавила меня от необходимости провести ночь в кутузке. Подумаешь, подрались два эмигранта! Ну захотелось состоятельному господину, проживающему не в дешевых номерах, а в самой «Лютеции», пересчитать зубы подозрительному еврейчику из Вены — с кем не бывает?
— Заходите еще! — добродушно попрощался со мной довольный жизнью главный квартальный ажан.
— Уж лучше вы к нам! — улыбнулся я.
Кто же знал, что наша новая встреча состоится так скоро.
Я вышел наружу.
Вокруг все тонуло в непроглядной тьме, а редкие масляные — не газовые и, тем более, не электрические! — фонари играли скорее роль маяков для заплутавших кораблей в человечьем обличье. Красивые бульвары Монпарнаса с домами из тесаного камня теплого оттенка, изразцами, изящными коваными решетками балконов куда-то исчезли. Я словно очутился в ином Париже — в полусельской местности, крепко пахнувшей конским навозом и дымком от сгоревших сосновых чурок. Собственно большая часть модного квартала только-только начала избавляться от своего прошлого: все, что простиралось ниже Люксембургского сада долгие годы оставалось прибежищем столичных извозчиков, а ныне, когда развернулось большое строительство, — каменщиков, штукатуров, маляров и поденных рабочих.
Куда мне идти?
Где-то за спиной прогудел паровоз. Я логично предположил, что там находится Монпарнасский вокзал, а значит, мне есть смысл двигаться, оставляя его позади. Хоть какой-то ориентир. Глядишь, как-нибудь выберусь в более цивилизованные края.
Или наоборот?
Куда умнее как раз добраться до вокзала, коль направление понятно. А там всяко найдутся извозчики.
Я решительно развернулся и совсем не решительно, а осторожно двинулся в нужную сторону, полагаясь больше на слух, чем на глаза — света было экстремально мало, зато хватало препятствий в виде брошенных на ночь повозок, непонятных столбов посредине мостовой, будок и вообще не пойми чего. Передвигался буквально на ощупь, а когда добирался до одинокого фонаря, ускорялся что твой спринтер.
Так или иначе, вокзал приближался — лязг железнодорожных сцепок, паровые свистки, шипение спускаемых излишков пара казались все ближе и ближе.
Вдруг эти чудные звуки надежды перекрыл отборный русский… мат? Да, сомнений не было! Кто-то поблизости отчетливо, виртуозно принялся кого-то костерить, как сапожник! Как бурлак, как извозчик! Да так громко, басовито! Язык родных осин! Родная душа! Слушать развесив уши не стал, а бросился в направлении, откуда доносилась ругань. Сомнений не было — земеля в опасности!
Очередной тускло освещенный пятачок в переплетении переулков и кособоких двухэтажных домов, не знавших ни воды, ни канализации. Под столбом со стеклянным, забрызганным изнутри каплями масла светильником стоял фиакр с открытым верхом — кучер отсутствовал, наличествовал здоровенный мужик в шикарной бобровой шубе и меховой шапке набекрень, отбивавшийся тростью от четырех хулиганов с раскладными или пружинными ножами.
Апаши! Я узнал эту публику сразу, ибо ни проходило и дня, чтобы парижские газеты не повествовали об очередной выходке этих эстетствующих хулиганов с окраин. Похожие на тельняшки полосатые фуфайки, красные нашейные платки, похожие на пионерский галстук, или того же цвета кушаки, желтые натертые до блеска сапоги с пришитой золотой пуговицей или сверкающие узконосые штиблеты — люмпенский шик, фирменный стиль безбашенных подонков, способных на слабо прирезать случайного прохожего или вступить в схватку с ажанами и обратить их в бегство. Пресса превратила их в неких антигероев столичного дна, они прониклись и пытались соответствовать придуманному образу. Удивительная метаморфоза, истинно парижская — им даже придумали свою прическу, и куафюры получили приток клиентуры; оружейники предложили свой вариант ножа-апаш, портные — рубашки с отложным воротником… И снова в яблочко! Удивительный симбиоз отбросов общества, рекламщиков, газетчиков и производителей — совместными усилиями была создана субкультура парижских индейцев (1). Да-да, apache по-французски — это индейцы племени апачей: это странное название возникло благодаря Голливуду и снимаемым в нем вестернам. В том числе, и на моей киностудии!
Мне некогда было заниматься самобичеванием, рассуждая о вредоносном влиянии киноиндустрии, — нужно было срочно помочь «бобровому» мужику. Апаши выстроились в ряд, плечо к плечу, и, выставив вперед ножи, пытались расправиться со своей жертвой, но не просто так, а как бы забавляясь. Его спасала шуба — ее нелегко было пробить выкидухой — и крепкая комплекция в сочетании с тростью.