15 апреля состоялся большой прием в Елисейском дворце. Президент Клемансо по прозвищу Тигр, с пышными седыми усами и монголоидными резкими чертами лица, произнес яркую речь, восхваляя подвиг, достигнутый совместными усилиями трех великих наций. Пресса и фотографы сходили с ума. Я откровенно скучал, и порадовала лишь встреча с сэром Артуром Ростороном (его-таки удостоили рыцарского титула) и заметно возмужавшим Филиппом Рискелем. Оба успели повоевать: Артур на флоте, а Филипп в составе морской пехоты — под Артуа он потерял руку и был комиссован. Мы славно посидели в пафосном кабаке, а потом в моей номере до утра, дождались газет и вдоволь посмеялись над своими фотографиями, размещенными в свежих выпусках.
А на следующий день именно благодаря этим снимкам мне прилетел привет из прошлого, и моя жизнь разделилась на до и после.
… Антонина Никитична Плехова. Мой московский ангел-спаситель, та самая озорная и бесшабашная барышня из Всеволожского переулка. Она и ее муж, доктор Антонин Сергеевич, помогли мне устроится в новой жизни и стали моими добрыми друзьями. Мы не потеряли полностью связи за прошедшие годы, время от времени обменивались письмами. И вот нежданная встреча — м-м Плехова пришла в отель, увидев мою фотографию в газетах.
— Антонина Никитична! Какими судьбами⁈ — я бросился обниматься, как только спустился в фойе, когда меня уведомили, что меня ожидает дама.
— Твоими молитвами, Вася, — печально улыбнулась она. — Ты же писал Тоне, что лучше покинуть Россию. Вот он и устроился как военный медик в Экспедиционный корпус, отправленный во Францию. Невероятное путешествие — через полмира. Из Дальнего в Китае до Марселя. Нас встречали цветами, поражались русской экзотикой — солдаты захватили с собой медведя Мишку как талисман, часто играли на гармошках и балалайках, плясали «барыню». Потом были тяжелейшие бои, множество погибших, тяжелораненых… Нас так благодарили… Лучше бы мы остались дома…
На ее глазах выступили слезы. Я снова ее крепко обнял.
— Антонина Никитична, ни слова больше. Поднимемся в мой номер, чтобы не на людях, и спокойно все обсудим.
Она благодарно кивнула и прижалась ко мне, как к скале, как к источнику силы. Ей однозначно требовалась поддержка. И, как всегда, правила приличия ее не волновали — уверенно пошла к лифту, не беспокоясь, что о ней подумают окружающие. «Вася, дай ему в глаз!» — кажется так она когда-то сказала в ресторане Омона?
И все же она изменилась. Я не чувствовал запаха духов — ни от волос, ни от платья. Для московской м-м Плеховой — немыслимая история, для парижской — суровая данность. Она явно бедствовала, но черту, когда крайняя нужда диктует свои правила, еще не пересекла. И время с ней поступило безжалостно — былая красота не исчезала, но следы увядания уже проглядывали. Первые звоночки, мелкие морщинки у глаз, легко убираемые деньгами. Но их явно не хватало даже на самое необходимое.
Я не стал уточнять у Антонины Никитичны, голодна ли она. Просто позвонил вниз и заказал в номер половину десертной карты и большой кофейник — я не забыл, что м-м Плехова была большой любительницей кофе и сладкоежкой.
Антонина Никитична выдавила слабую улыбку, но спорить не стала. Она была безумно рада меня видеть, но что-то очень мешало — тревога или страх, я не мог разобрать. В руках она держала папку, вцепившись в нее, как в спасательный круг. Что в ней? В голове роились самые фантастические предположения.
— Присаживайтесь, моя дорогая, и поведайте мне все-все, без утайки. Я же вижу, что что-то стряслось.
«Стряслось» — слабое слово, чтобы донести всю степень случившейся беды, которую м-м Плехова взвалила на мои плечи. Как гранитную плиту, от которой ни отмахнуться, ни забыть. Речь шла о ее муже, достойнейшим Антонине Сергеевиче, и еще о десяти тысячах русских людей, попавших в жернова истории помимо своей воли. В такие жернова, что способны переломать все косточки.
В сентябре прошлого года русский Экспедиционный корпус отказался дальше воевать и потребовал, чтобы его вернули в Россию. Революция, «Приказ № 1», волнения в лагере Ля-Куртин, жестоко подавленные своими же. Суды, аресты…