Дальше случилось невероятное. Президент Клемансо своим указом разделил русский военных на три категории. Первая — те, кто был готов записаться в Иностранный легион и продолжить воевать. Вторая группа — те, кто согласился работать за нищенскую оплату. Франции требовались рабочие руки, и ее правительству было наплевать, что Россия вышла из войны. С третьей категорией поступили безжалостно, незаконно и отвратительно. Тех, кто не принял условий французов, погрузили на корабли и отправили в концентрационные лагеря в Алжире. Как преступников. Не как граждан свободной страны, пусть и сотрясаемой революцией, а как жителей колоний. Французские военные забыли, как славили товарищей по оружию за их героизм на германском фронте. Не желаете воевать за прекрасную Францию, поступим с вами как с дезертирами и преступниками. На каком основании? А плевать нам на основания — под жарким солнцем Сахары, в дисциплинарных батальонах с их жесткой дисциплиной вас быстро приведут в чувство, и запишитесь в Легион, как миленькие.
О, да здравствует французская республика, поборница свободы и защитница демократии в Европе! Чтоб вы сдохли, лицемерные сволочи! Вы не знали русского характера: на шантаж поддалось не больше нескольких сотен записавшихся в так называемый Легион чести, 13 тысяч выбрали долю рабов, а больше четырех тысяч отправились на каторгу. К ним добавились еще пять с половиной тысяч русских солдат с Македонского фронта. Общим числом в Алжир вывезли десять тысяч человек!
— Французы уверяют, что их отправили не на каторгу. Но прочти, Вася, это.
Антонина Никитична развязала свою папку и протянула мне листок. Обычное солдатское письмо, сложенное треугольником. Без подписи.
«Дорогие папа и мама! Пишу вам из Африки. С января месяца были мы в Сахаре на земляных и оросительных работах. Нас заставляли работать по 10 часов в день за два фунта хлеба… Еще велели таскать камни, а мы отказались, тогда нас загнали в этот штрафной батальон. Других перевели на степные угодья. Некоторые просто подыхали с голоду, едва на ногах держались. Так их привязывали к лошади и пускали ее во весь опор. Один не выдержал и умер, бедняга. Здесь, в штрафном батальоне страдаем мы вот уже 38 дней. Держат на хлебе и воде. Горячей похлебки не полагается. Хлебный паек — два фунта на шестерых. Спим на „цементном паркете“. И все время гонят воевать в легион. Всех нас тут морят голодом. Измотаны ужасно, лежим влежку. На днях еще один солдат помер» (3).
Я вытер взмокший лоб.
Антонина Никитична смотрела на меня неуверенно-напряженно.
— Ты такой успешный. Тебя принимает сам Президент. И в Америке не последний человек — я следила за твоими успехами и радовалась.
Она внезапно отодвинула чашку кофе и соскользнула с кресла на колени.
— Вася! Помоги! Спаси Тоню!
— Отставить нервы! — воскликнул я твердым голосом, усаживая женщину обратно в кресло. — Четко и по порядку! Что случилось с Антонином Сергеевичем?
Заливаясь слезами, м-м Плехова рассказала мне еще одну грустную историю. Ее муж, конечно, на каторгу отправлен не был — он последовал за своими больными, которых выхаживал лагере Ля-Куртин, за теми, кто пострадал при подавлении волнений.
— От него уже месяц нет никаких известий! Что-то случилось, Вася! У меня страшные предчувствия.
— Антонина Никитична! Война, письма могут задержаться…
— Раньше все работало как часы. Следует отдать должное французам, почта у них на высоте.
Я погрузился в раздумья.
Что же придумать? К кому обращаться?
Логически мыслить не получалось. Я чувствовал, как меня затопил гнев — яростный, безотчетный, требовавший немедленного выхода.
— Мсье Найнс, — отвлек меня от вынашивания планов мести звонок от консьержа. — Вас приглашают спуститься вниз. Генерал Дженкинс, представитель штаба генерала Першинга в Париже. Он очень настойчив.
— Дорогая моя, — обратился я к Антонине Никитичне, — выпейте кофе, отведайте чудный тарт де пом. Я вынужден вас покинуть на полчаса. Обещаю быстро обернуться, и мы обсудим дальнейшие шаги.
Спустился. Меня проводили в отдельный зал, где шла пирушка звездного американца с двумя французскими генералами. Они возжелали со мной познакомиться. Пожать руку вслед за президентом. Высказать свое восхищение. Ох, не вовремя вы меня дернули, господа!
Генерал Дженкинс, земляк-калифорниец, тут же сообщивший мне об этом, представил своих французских коллег — генерала Жерара, пышущего здоровьем, с тщательно выбритыми налитыми щеками и в безукоризненном мундире с орденами, и второго, чье имя я пропустил мимо ушей. Тот мог похвастать еще большим иконостасом, но не цветущим видом. Он оскалил в улыбке гнилые зубы, вцепился в мою ладонь, затряс ее с энтузиазмом и понес какую-то околесицу — с выработанной годами привычкой совершать непредсказуемые действия, полагая, что обескуражит собеседника. Редкий му…ла! Этот персонаж, даже говоря правильные вещи, умудрялся так всё исказить, что во рту появлялся вкус блевотины.