Еще и дочка! Как можно отнимать жизнь у маленьких детей, у этих невинных душ? Разве они виноваты в безумствах окружающего мира? Это страшная «испанка», этот монстр, она была порождением войны, что бы кто ни говорил.
Напряженные плечи опустились, я сдулся как воздушный шарик, и не было в мире силы, способной вдохнуть в меня желание жить дальше. Меня выпотрошили, разбили как фарфоровую чашку на мелкие кусочки. В зеркале напротив я видел свое лицо, залитое бледностью, похожее на лицо покойника.
С этого момента я превратился в живой труп. Так продолжалось три года, и ничто не могло мне помочь.
Ося, как вернулся из армии, за все эти долгие три года не проронил и слова упрека по поводу того, что я забил на бизнес. В 19-м году Генри Форд выкупил акции своей компании — свои я отдал безропотно и даже не вникая в предложенную сумму, хотя она была впечатляющей. Потом «Файерстоун», нефтевышки, киностудия… Почти все превратил в живые деньги, кроме отданных в полное распоряжении Джо Блюма автодилерских центров. Парадокс, я лишь еще больше на этом заработал — кризис 1920−21 годов обошел меня стороной. Как и пандемия 1920-го — Лос-Анджелес не снимал масок даже во время богослужений, проводимых не внутри, а на ступенях храмов, а мне все было нипочем. Не брала меня «испанка», как я не старался. Возможно, во мне сидели антивирусы от нынешней смертельной формы гриппа.
… Я сидел у фонтана в патио, который горько прозвал «фонтаном слез долины Оуэнс» — мое традиционное место предаваться скорби. И так же по заведенной традиции сюда заявился Ося, чтобы предпринять очередную попытку заставить меня очнуться.
— Сидишь? — спросил он с долей насмешки, обмахиваясь от жары сложенной газетой.
— Сидю, — безразлично отозвался я.
— Хоть водки бы напился! Хочешь найду настоящую русскую водку? И соленых огурцов с квашеной капустой?
Я лишь закатил глаза. Превратиться в алкоголика проще простого в моем положении. И потому — недопустимо. Хотя признаться, в голову приходили мысли разрушить мозг с помощью бухла.
Ося вздохнул, присел рядом, в его глазах плескалась тревога — он боялся, как бы в один прекрасный момент я ни пустил себе пулю в голову, и потому старался не оставлять меня надолго одного. Мои уверения, что это чушь собачья, его не впечатляли.
Он вдруг откашлялся и принялся зачитывать текст из газеты, которую принес с собой. Это оказалось письмо Максима Горького:
'К сведению всех честных людей. Обширные степи в южной России постигнуты, вследствие небывалой засухи, неурожаем. Это бедствие угрожает голодной смертью миллионам русских людей.
Я напоминаю, что русский народ, вследствие войны и революции, истощён и что его физическая выносливость ослаблена. Страну Льва Толстого, Достоевского, Менделеева, Павлова, Мусоргского, Глинки и других дорогих всему миру людей ждут грозные дни.
Осмеливаюсь верить, что культурные люди Европы и Америки, понимающие трагическое положение русского народа, поспешат помочь ему хлебом и медикаментами…'
Я устало потер глаза, слезящиеся из-за яркого солнца, и посмотрел на Осю. Интерес этого пожирателя сердец к происходящему в России не укладывался у меня в голове.
— В России голод не редкость, — произнес равнодушным тоном.
Он вспыхнул.
— Вась, ты понимаешь, какой ужас там творится, если комиссары разрешили такое напечатать?
Ответил ему печальным взглядом — в моей душе бушевали свои демоны, свои бури кошмаров.
— Дети, Босс! Так мрут от голода маленькие дети в огромном числе, и уже сообщают о случаях каннибализма.
Я чуть не вспылил — о детях мне не стоило напоминать. Горечь гарротой сдавила горло, волна душевной боли от постигшей утраты окатила меня, выметая из головы все мысли.
— Не хотелось бы как-то ущемить твое достоинство резкостью… Просто мысль вслух: кто вернет мне Олю и дочь⁈
— Не могу поверить своим ушам! — рассердился Ося. — Ты готов наплевать на всех детей мира из-за своей беды⁈
Я смутился.
— Ты уверен, что все так плохо?
— Да. Иначе бы не подключился Герберт Гувер, министр торговли и глава Американской организации помощи, ARA. Он отправил Горькому телеграмму, обещая помочь. Объявил о сборе денег для умирающих в России.
— Забей, — отмахнулся я. — Это все вашингтонские игры. Гуманизм, бла-бла-бла…