Что-то не помню я из истории, чтобы к пиндосам кто-то в СССР испытывал благодарность. Или что-то не понимаю, или кто-то тщательно подтер ученики истории. Или у Гувера ничего не вышло? Тогда сам Бог велел принять в этом участие, и, быть может, история наших стран пойдет иным путем.
Проведя два дня в размышлениях, попросил о новой встрече.
— Я готов отправиться в Россию, — заявил решительно мистеру Герберту.
— И я! — поддержал меня Ося, когда услышал про мой выбор.
Дух авантюризма не иссяк в моем товарище. Но я-то куда полез — вот вопрос вопросов?
… Все оказалось куда сложнее, чем мне нарисовал Гувер. Да, договоренности были достигнуты, стороны пошли на взаимные уступки, был заключен Рижский договор, в сентябре начали работать первые конторы в Москве, Самаре, Казани, но мой корабль, набитый кукурузной мукой, рисом, свиным жиром в бочках, сгущенным молоком, какао и сахаром надолго застрял в Риге. Ждали разрешения из Совдепии, но его все не было. Видимо, публичность моей персоны, буржуина из буржуинов, вызвала резкое неприятие у кого-то на самом верху за «красным занавесом».
Когда совсем уж отчаялся, неожиданно нам включили зеленый свет. Корабль вышел в холодные ноябрьские воды Балтики.
Я вышел на палубу, чтобы разглядеть слабо видные в туманной дымке очертания Петербурга, то бишь Петрограда. Необъяснимое волнение заставило сжаться сердце. Что ждет меня на берегах Невы? Какие потрясения? А в Москве? Туда я рвался гораздо сильнее — златоглавая прочно вошла в мое сердце, ждал свидания с ней, как со старой возлюбленной, хотя понимал, что меня встретит совсем иной, суровый город. Понимать-то понимал, но сердцу не прикажешь. Оно билось все сильнее и сильнее.
— Волнуешься? — чутко спросил Ося. На войне он заматерел, но в отношении меня свято хранил нежную заботу.
— Есть немного.
— И я. Как думаешь, уцелел кто-то из старых знакомых?
Ответ мы получили, когда корабль даже не успел пришвартоваться. Вместе с лоцманом. прибывшим на ушатанном катер, на борт поднялся человек средних лет в кожаной тужурке и с маузером на боку. Он широко нам улыбнулся.
— Не узнали? Это же я Степан Корчной, из группы товарища Володи. 1906-й, Рыбный переулок. Вспомнили?
Конечно, вспомнили, но удивились.
— Ты же, Степа, в эсерах-максималистах был.
— Ну и что? Перешел к большевикам из фракции левых эсеров перед самым их мятежом. А до того на каторге был и в ссылке. Из-за нашего налета на банк. Меня в 1907-м задержали. Так что добро пожаловать в советскую Россию, товарищ Американец!
— Уж не тебе ли мы обязаны решением вопроса с пропуском корабля?
Степан скромно потупился и слегка кивнул.
— Спасибо, товарищ! — хлопнул его по плечу Ося.
Я бы на его месте, так не радовался. То, что мои якобы заслуги перед русской революцией открыли нам двери в Совдепию, ничего не значило. Скорее даже немного усложнило. Контроль над нами ЧК — вот что означало Степино появление.
— Ты наш будущий куратор? — спросил его в лоб. — От органов?
Степан отнекиваться не стал и признался, что является правой рукой Петерса — того самого, о котором я слышал как об организаторе лондонской бойни на Сидни-стрит в 1911-м году и организаторе «красного террора» в 1918-м. Вот с какими упырями придется иметь дело. Я поморщился.
— Не спешите огорчаться. Когда я рядом, многое будет решено куда проще и быстрее.
В этом мы убедились сразу, как только нырнули за «красный занавес», сойдя на берег, украшенный кумачовыми транспарантами. У Степы был не только «вездеход» в виде затертого мандата с печатью — никаких красных книжек, просто лист бумаги с синим машинописным текстом, — но и служебное авто, Packard Twin Six.
— Куда вас отвезти? — спросил он, забрасывая в кабину последний чемодан из нашего багажа.
Воспоминания о нашем питерском житье нахлынули на меня, подарив адрес.
— «Отель де Франс» рядом с Аркой Генерального штаба еще жив? Мы там жили в 1906-м, когда из Москвы сбежали.
Степа странно на нас посмотрел.
— Не уверен, что вам там понравится.
Мы пожали плечами, чекист завел мотор и повез нас по нужному адресу.
Лучше бы не ездили. Шикарная прежде гостиница была попросту изуродована. Стеклянные полы первого этажа кто-то разнес вдребезги и превратил открывшееся пространство в нужник. Больше всего меня поразило то, что в доме проживали советские работники немалого ранга. Их не смущало пребывание в стенах, провонявших человеческим дерьмом.