Джо Блюма депортировали из Совдепии в 24 часа. Он уехал в Ригу и обещал мне оставаться там столько, сколько потребуется, чтобы обеспечивать новые закупки и логистику. А я собрался в Липецк. Туда, где началась моя эпопея в России-1905. Почему-то во мне набатом звенело желание оказаться в той самой деревне, которая 16 лет назад так хотела нового светлого будущего, а некоторые несознательные селяне — бесплатных яблок в товарном количестве из дворянского сада. Зов, я слышал зов.
Но сперва мне пришлось отправиться в Самару. Поучится и набраться впечатлений, как выразился Хэскелл.
… Огромная гора ящиков и коробок возвышалась рядом с железнодорожными путями, на заснеженной насыпи. Около нее стоял одинокий часовой в длинной шинели и засаленной папахе. В руках он держал ружье с расщепленным прикладом, удерживая его за потертый ремень. Вид затвора внушал подозрение, что из этой берданки вряд ли вообще можно выстрелить.
Метрах в тридцати, прямо на рельсах и шпалах, сидела немалая группа беженцев в такой рванине, что ее постеснялось бы огородное чучело. Эта толпа дрожала как одно большое желе и не сводила глаз со сброшенного из вагона продуктового груза. О его характере четко свидетельствовал разбитый ящик, из которого вывалились пакеты с крупой. Несколько штук порвалось, на снегу ярко желтела кукурузная мука. Но никто не сделал ни единой попытки не только ее собрать или быстро схватить целый пакет и убежать, но даже приблизиться. Вряд ли часовой смог бы кого-то остановить. Но нет, люди тряслись от холода и молча, без единого звука, не отрывали оцепеневших глаз от продуктов, будто они ненастоящие, будто беженцы пришли в кино и видят все на экране. Боялись человека с ружьем, пережив жуткие годы насилия? Или у них не было сил на малейшее усилие? Даже на мольбу, на рыдание… Так ослабели от голода? Отечные отупевшие лица, распухшие ноги-култышки, мертвенно-бледная кожа, лишенная подкожного жира — они явно голодали давно, перестали обращать внимание на свой внешний вид. И смирились с неизбежностью смертью. Только так можно было объяснить их неподвижность и немоту.
Я наткнулся на них, когда вышел из поезда и встречавший меня сотрудник ARA, чуть не плача, попросил помощи и утащил в сторону запасных путей. Набросился на меня, стоило мне вытащить из тамбура свои вещи.
— Товарищ Найнс… ой, мистер… — тарахтел он на ломанном английском.
— По-русски говорите, — спокойно поправил я, передавая ему большой баул, набитый деньгами, с притороченным к нему спальным мешком и подхватывая два чемодана с запасной одеждой.
В воздухе пахло печевом. Около перрона шла торговля пирожками. Расторопные тетки, раскрасневшиеся на легком морозце, настойчиво зазывали покупателей. Торговля шла ни шатко ни валко, денег у людей не было, чтобы баловаться вокзальной выпечкой.
— Простите, — смутился молодой парень в бекеше, перепоясанной по-военному крест-накрест тонкими ремнями. — Беда у нас. Пришел груз. Его сбросили прямо на землю, не дождавшись наших телег. Хорошо хоть охрану поставили. Сейчас транспорт прибудет, нужно будет его загрузить. Постоите рядом, а потом поедем. Или в кадиллаке подождите…
— Не белоручка. Помогу, — спокойно ответил я.
Парень скептически оглядел мою шубу, но промолчал. Двинулся быстрым шагом, я поспешил следом и в итоге наткнулся на описанную выше сцену.
Послышался шум мотора. Приближался грузовик — принадлежащий АРА 5-тонный армейский Pierce-Arrow Rf, сконструированный во время Первой мировой войны, — и телеги. Беженцы зашевелились, затряслись еще больше. Мне на глаза попался мальчонка, попытавшийся сделать шаг в сторону рассыпанной крупы. Но тут подошел еще один солдат — сменщик, как я понял. Ребенок вернул на место занесенную ногу и замер.
Я поставил чемоданы на землю, покопался в карманах и протянул ему кусок сахара, жалея, что не купил на вокзале пирожков. Он не поверил мне, хотя глаза сверкнули голодным лихорадочным блеском. Развернулся и бросился к матери с изможденным простым русским лицом, уткнулся в подол ее рваной юбки, из-под которой торчали худые, черные ноги. Босые, несмотря на снег! Через что она прошла вместе с сыном? Он боялся руки дающей — что-то явно плохое случилось с ним, что-то такое, с чем не мог справиться даже голод. Что же натворила неизвестная мне мужская рука? Пролетарская карающая рука, добравшаяся до деревни, растерзавшая ее. Жуть.Эти детские серые глаза врезались мне в память, как до отказа закрученный шуруп.
— Возьми сахар! — сердито приказал я женщине, и она молча протянула дрожащую руку, похожую на птичью лапку, обтянутую желтой пергаментной кожей.