— Смотрите, дядя Боря, у меня и там чулок сбился.
Борис крепко обнял мальчика и поцеловал его.
«Скажите какие нежности, — подумал вышедший из купе Слава, — так любит детей…»
В коридор вышла Борина мать. Окинув Бориса и Славу уничтожающим взглядом, взяла сына за руку:
— Тебе пора спать, идём умываться. — И насильно потащила его умываться.
— Странная женщина, — тихо сказал Слава, — что мы ей сделали, чтобы так на нас смотреть?
Борис ничего не ответил.
— Может, ещё выпьем? — спросил он, когда вернулись в купе.
Фёдор и Слава отказались.
— А я выпью. Зуб разболелся. — Он выпил подряд два стаканчика коньяка, лёг на полку и отвернулся лицом к стенке.
— Это плохо, что Боря вас отцом не называет, — пожелав Фёдору спокойной ночи, сказал Слава. — Вам с ним, чем дальше, тем тяжелее будет, вы его попробуйте как-то уговорить.
— Да, — вздохнул Фёдор, — чем дальше, тем труднее. Он, может, и называл бы меня отцом, если бы наша бабушка Катя не внушала ему с пелёнок: твой отец ирод и подлец и так далее, он, мол, бросил тебя. Боря это крепко запомнил и меня теперь отцом называть не хочет. Какой же ты мне, говорит, отец — ты хороший, ты мой родненький дядя Федя. А отец подлец, он даже не хотел, чтобы я выродился.
III
Ложась спать, Слава опустил на окне плотную дерматиновую штору, и шум поезда, летящего в мартовской ночи, стал почти неслышен. Чуть постукивало, да гудел воздух в белой вентиляционной сетке на потолке. Голубовато-сиреневый огонь ночника холодно освещал белый потолок, белую простыню, недопитую бутылку коньяка. «Эх, и засну сейчас, — подумал Слава, — засну — и еще минут пятьсот как не бывало!»
— Солдат, а солдат?
— Да?
— Закурить у тебя не найдётся? — Борис сел на полке. Слава вынул из кармана галифе пачку «Шипки». Борис закурил, жадно затянулся.
— Вставай, солдат, выпьем, дома отоспишься!
— Спасибо, не хочется.
— А мне очень хочется. Я тебя прошу, давай за компанию! Я тебя очень прошу. Будь другом. Давай выпьем.
Слава нехотя спустился вниз, обулся, натянул гимнастерку.
Нетерпеливыми руками Борис налил по полному пластмассовому стаканчику коньяка себе и Славе.
— Будем!
— Фу, крепкий!
— Крепкий. У тебя отец есть?
— Нет.
— А у меня есть и отец, и мать. В селе живут, сельские жители, старики.
— У меня только мама. Отца я совсем не помню. Наверное, здорово — иметь отца?!
— Давай, солдат, еще выпьем. Не хочешь? Как хочешь, а я выпью.
— Борис выпил один за другим два стаканчика коньяка, закурил.
— Вы коньяк, как воду, пьёте.
— М-да. Не берёт.
— Скоро вы будете дома. Утром. А потом ещё двести минут и я буду дома, — сказал Слава.
— На чёрта мне нужен этот дом! Кто меня там ждёт? — зло выкрикнул Борис. Левая щека его задёргалась, лицо при свете ночника было фиолетовым, старым.
— Никогда ещё мне не было так одиноко, как сейчас, так неприкаянно. А всего несколько часов тому назад я был счастлив… Я думал, что возращаюсь домой победителем: блестяще защитил кандидатскую диссертацию, и не где-нибудь, а в Московском университете, в неполных тридцать лет это не так уж плохо. Рубеж, к которому я шел все годы, был взят. И вдруг всё полетело к чёртовой матери! Все! Я вошел в их купе и остолбенел. И сразу понял, понимаешь, солдат, сразу понял, что Боря — мой…
В соседнем купе проснулся маленький Боря. Повертелся с боку на бок и решил сходить в туалет. Он надел тапочки на войлочной подошве, которые поставила ему мама, и, открыв дверь так, как учил дядя Федя, выскользнул в коридор. В длинном коридоре тускло, в полнакала горели плафоны. Боря посмотрел на один из этих плафонов, пощурился и пошел к туалету. В тамбуре перед туалетом и в самом туалете было довольно прохладно, Боре расхотелось спать. Поднявшись на цыпочки, он посмотрел в зеркало, улыбнулся своей розовой заспанной мордашке, вспомнил, как большой Борис из соседнего купе развязывал ему ботинки, потом ещё раз нажал ногой педаль унитаза и долго её не отпускал, изучая, как шумно льётся вода и как мелькает, кружится там, внизу, в дыре, что-то тёмное, летучее, грохочущее, обдающее ночной свежестью, закрученным ветром. Ещё раз посмотрел в зеркало, показал себе язык, гавкнул два раза и, довольный собой, вышел из туалета и пошел по узкой ковровой дорожке к своему купе.
— Какой он, к чёртовой матери, ему отец? Он же рыжий, рыжий! Ты же его видел. Я его отец, я! Ты понимаешь? Я же не виноват в том, что она уехала и ничего мне не сказала, главное, я же не знал о том, что будет ребёнок. Я был уверен в том, что его не будет.