– Ага, мы вас нашли. Сударыня, представьтесь, пожалуйста.
– Хироко Кувабара….
– Очень приятно, Хироко. Можете сказать нам, что неверно в вашем костюме?
– Наверное… Я могу предположить. Наверное, пилотка…
– Именно. Пилотки появились во время Первой мировой войны, вместе с первыми аэропланами.
– Впрочем, женщинам носить пилотки запрещалось вплоть до Второй мировой, – тут же заметил Такахиро, любезно улыбнувшись. По всей видимости получив подсказку, его познания в истории оставляли желать лучшего. – До тех пор, пока война не позвала женщин в авиацию. И первыми женщинами-пилотами были немки, недаром же их называли «летающими ведьмами», – зал охотно засмеялся.
– Тебе так не нравятся немки? – слегка язвительно Хитоми. – У меня бабушка полжизни прожила в Германии. Еще до Великого Восстановления.
– Ничего не имею против своей партнерши. Тем более, ее бабушки, – немедля выкрутился он.
– Я начинаю писать далее, – откликнулся Иван Ильич, давая понять, что части экранов следует вернуться на его стол. Так и вышло, едва он начал следующее предложение: «Враз вспотевшими руками он принялся, будто слепой, перебирать билеты, ощупывая, будто таким образом мог угадать, почувствовать, запрятанный в одном из них приз», – как зрительный зал исчез с мониторов. Появился лишь по прошествии нескольких секунд, когда вниманием аудитории снова завладел Такахиро, напомнивший о викторине, и принявшийся задавать пока еще простые вопросы по истории России. Тем самым, отвлекая внимание аудитории от написания рассказа. Иван Ильич всегда подчеркивал, что ему нужно минут пять, чтобы «вкатиться». А после можно отвлекать, сколько душе угодно.
Из-за этого еще его выкопали из Хабаровска и перетащили в Токио?
– Тогда вопрос в продолжение темы. Представьтесь пожалуйста.
– Коичи Акуцу.
– Скажите, Коичи, когда появились первые матрешки в Японии?
– Как раз в восьмидесятые. Тихоокеанская эскадра российского флота имела тогда перевалочным портом Нагасаки. Матрешки появились как русский сувенир, вместе с переселенцами из Европейской части России, отправляющимися на Дальний восток кружным путем, через Азию и Африку. В то время матрешки были обычной игрушкой, а вот после русско-японской войны года они стали символом смерти – их клали в могилы убитых японских солдат в Цусиме или Порт-Артуре.
– Отличный ответ, – это уже снова всезнающая, – вы получаете претензию на автомобиль и выходите во второй круг. К вам мы еще вернемся, а теперь перейдем к другим желающим.
Снова аплодисменты, Головин, отчасти прислушивавшийся к беседе, вздрогнул отчего-то, так и не дописав фразу: «Машенька дернулась, увидев появившийся в окошечке билета второй выигрыш и, побледнев, смотрела на Максима…».
– Что такое монополь? Пожалуйста, да вы. Представьтесь.
– Чинами Такеда. Это женское нижнее белье, корсет с трусиками, первое гигиеничное белье, не требующее стирки…
«Снова, – повторила Машенька, глядя под ноги, она будто поверить не могла, что такое возможно».
Головин оторвался от написания и посмотрел на притихшую аудиторию, странно, но не такая уж большая часть увлеклась викториной, остальные по-прежнему, как и вчера, как и месяц или год назад предпочитают смотреть на написание рассказа, на то, как слова сливаются друг с другом, создавая сеть предложений, перетекающую с одной страницы на другую. Интересно, многие ли умеют читать на русском? Вряд ли, скорее, завораживает сам процесс. Ведь в переводе, который им предложат по завершении, все будет слитно, ясно и четко. И как вот из этих странных закорючек может родится что-то связное, логичное, – эдакое волшебство в миниатюре, фокус, предлагаемый в режиме реального времени.
Иван Ильич присмотрелся, нет, кто-то в самом деле, читал написанное. Для контроля за аудиторией, и дабы разнообразить писание, планшетник показывал еще и виды с камер, повернутых на зрителей. Иногда Головин видел и сам себя, со стороны, впрочем, это зрелище, поначалу его весьма прельщавшее, быстро надоело.
Он и сам подчас удивлялся своему умению слагать слова. Даже сейчас, спустя тридцать лет после написания первого рассказа. В глухом Хабаровске, в провинции, пусть и ближней, но все же такой далекой от сверкающего стеклом и сталью Токио, распростершегося неоновыми огнями едва не на весь Хонсю. Первый раз он побывал в столице лет в одиннадцать, тогда открыли монорельс через весь остров, заново, после Великого Восстановления. Ничего подобного он прежде не видывал. Хотел как-то выразить свой восторг, почти экстаз, да так и не смог, плакал, и смеялся одновременно. И долго после этой поездки не мог придти в себя.