Прежде мы никогда так часто и подолгу не общались, а тут как нашло. И не только по работе, он рассказывал о себе, о своих родственниках, приехавших в тридцатые из Северной Африки, которых надеялся отыскать. Со временем идея утонула, не сбывшись, осталась лишь память о ней да обрывки ложных воспоминаний, которыми кормили, наверное, всех необычных детдомовцев, да всех детдомовцев вообще, тех самых, про родителей в голубом вертолете.
О Свете и тут не было сказано ни единого слова, лишь позднее, во времена катастрофы, Макс начал говорить о ней – как с тем, с кем бы мог разделить все, накопленное за долгие годы. Этого я не понял тогда, я много чего не понимал, поплатился за это, и заставил платить друзей за собственное непонимание.
Перед моим стартом мы долго сидели, сумерничая, обсуждая вроде бы детали полета, но делились самым сокровенным, он меня расспрашивал о виденном, я его – о пережитом. Оба готовились, оба ждали. Оба знали, что Света в соседнем номере, этажом ниже, стоит только спуститься, сейчас, пока нет охраны. Хоть вместе, сколь бы глупым это ни выглядело, она бы поняла, приняла, быть может, и наше общее появление, списав на мандраж, на предстартовое беспокойство, посидели бы втроем, как сейчас, поговорили ни о чем, потом разошлись, каждый в себя.
Наверное, лучше, что не случилось, иначе, мне кажется, она не пришла бы потом ко мне. И не приходила, пытаясь восстановить былое, еще долго, после катастрофы. Да, ее бы тоже не было. Или все же была бы, все равно пришла, и все равно случилось бы неизбежное? Я до сих пор обхожу стороной этот вопрос.
Меня загнали спать, Максу еще день мучиться на земле, он провожал меня, крепко прижав к груди, будто надеявшись в этом немом жесте впитать ту частицу неведомого, куда ему предстояло отправиться через сутки. Затем отпустил, и долго смотрел вслед, и еще на стартовом столе, провожая, вместе со Светой. Даже тогда они стояли чуть порознь, будто боясь сглазить.
А через сутки ожидания я услышал в эфире его голос, докладывающий о состоянии, самочувствии. Тогда я обратился к нему сам: «Беркут, Беркут, я Сокол. Как меня слышите?».
– Привет, дружище! Я не только тебя слышу, я тебя вижу! Ты справа от меня летишь, как маленькая луна. Посмотри сам, посмотри! – маленький шарик его корабля ярко, истово блестел в свете солнца, будто сам наслаждался полетом.
Когда радость немного поутихла, Главный приказал вернуться к программе и по возможности не отвлекаться. В первый раз мы должны были сойтись до трех километров, затем видеосъемка, после сон и еще один маневр, уже окончательный.
После этого, окончательного, нас едва сумели развести. Искрящийся на фоне белых облаков шар «Востока» казался громадиной, по размерам сопоставимой с Луной, куда я непременно врежусь, о который разобьюсь, как корабль о гранитные скалы. На какое-то время я потерял концентрацию, что-то бормотал, кажется свое «шестьдесят пять», может что-то еще, счастье, автоматика вырвала из рук управление, спецы из бункера занялись своим привычным делом. Макс, помню, сперва успокаивал, показывая большой палец, потом же долго молчал, и лишь через четверть часа только стал отвечать бункеру.
Тогда первый и последний раз в центре управления появилась Света. Заговорила с каждым из нас, успокаивала, утешала, обещала, требовала вернуться живыми и невредимыми – показалось, будто слышу «Прощание славянки» меж ее слов. Едва удалось отогнать наваждение. А когда корабли разошлись окончательно, Главный потребовал выполнения других задач. И поскорее собираться, он тогда был непривычно жёсток, если не жесток, встряхивая нас, ровно котят. Наверное, правильно, метод кнута и пряника сработал, оставшаяся часть полета прошла относительно нормально, я снова поставил рекорд продолжительности, а когда капсула шлепнулась оземь, потерял сознание. Всего в жизни я трижды терял сознание, последний раз – уже в девяносто третьем, вроде как от голода, но это совсем другая жизнь.
Света была счастлива, она льнула ко мне, я отвечал ей тем же, хотя и куда сдержанней, нежели ожидал сам. Все дело в Максе, он хотя и не присутствовал физически, всесторонне исследуемый врачами, но все равно находился где-то между нами. Заставляя жадней прижиматься друг к другу и делая поцелуи короче, а дыхание прерывистей. Он всегда так поступал с нами, и прежде и позже. Казалось, не было способа избавиться от его присутствия; вот только казалось это лишь мне. Света, пришедшая жить «во грехе», выдернула его из жизни, отдав ее – хотя бы часть ее – мне насовсем. А я не понял, не принял дара, испугавшись, не поняв намерений, да много чего не осознав и потому опасаясь, весь этот год опасаясь – изводя и ее и себя. Потом настала другая жизнь, давшая иллюзию повторения, но теперь иллюзия оставалась лишь для меня, Света ее не питала нисколько. И новая катастрофа, ее выбросили из подготовки женского отряда космонавтов, оформив досрочную пенсию, этим и сломав окончательно, и, сломанную, вернув насовсем Максу.