Старшая молча подходит к маме и дает две звонкие пощечины. После чего плюет, харкает, перед ней на пол и запирается в комнате. Следом за ней, уходят и дочь с зятем, затем папа выпроваживает меня. Мама продолжает стоять в коридоре, уже не плачет, стоит опустив голову, словно этим пытается вернуть все на круги своя, папа подходит к ней, с намерением увести, напрасно, она не дается. И только по истечении часа или больше возвращается. Садится перед выключенным телевизором и сидит, глядя в никуда. С ней никто не пытается заговорить, ни в тот день, ни в последующие, сколько их прошло, наверное, почти неделя.
Вера Павловна каждый день ходит в прокуратуру, в отделение госбезопасности, ей отказывают даже в информации о судьбе соседа. Известно только, что из города его вывезли в тот же день, но куда, остается загадкой. Страна огромна, отдаленных мест множество, он может быть где угодно.
Наконец, вера Павловна сдается. Участковый в тот день, вместе с еще одним «гробовщиком» распечатывает комнату – если в ней осталось какие-то вещи соседей, просьба взять при свидетелях, имущество арестованного поступает в распоряжение государства. В этот самый момент и начинается, каждый хочет взять себе что-то, пока это еще возможно, только Вера Павловна стоит в коридоре, что-то бормоча про себя. Сутолока достигает своего апогея, когда открыт шкаф, именно там, на полу я и нахожу тот самый синий кусочек пластмассы, вероятно, выпавший из брюк в суматохе или ухода или разбора оставшегося после ухода, и надежно прячу за пазухой. После, незамеченный, удаляюсь, чтобы перепрятать его под половицу – к прочим сокровищам. Там он пролежит долгих девять лет, чтобы двинуться в первое свое путешествие. Я немного забрал из дома, веря и не веря, что ухожу навсегда. Наверное, тогда еще рассчитывал вернуться, ведь у меня была девушка, кажется, мы даже собирались создать семью, не без совместной помощи родителей, прежде всего, моей мамы, искавшей мне тихую гавань и надежную крышу – моя первая любовь ей приглянулась как-то особенно. Хотя почти ни в чем не походила на нее. Разве что… так смотрел папа на старых снимках, сделанных еще за два или три года до моего рождения, так он смотрел на нее и когда, сломавшийся, вернулся к родному очагу, искать своего утешения и успокоения, ту самую дозу, что готовилась мне, да не пригодилась. Я сорвался.
Но понял это далеко не сразу. Или нет, наверное, осознал еще в восемь, когда убедился: дядя Миша не вернется, а значит, не следует ждать и надеяться, а надлежит жить дальше, будто ничего не случилось, как это старательно, поначалу вымученно, но затем все больше и больше свыкаясь со своей ролью, играли мои родители, Вера Павловна, ее дочь и зять. А затем и новый сосед, будто не ведавший, куда исчез предыдущий жилец комнаты. Я долго, очень долго бродил в маске. Пока она не стала мала. И осознав, что она стала мала, понял это и сорвался. Выбрался из гнезда, пропахшего постылым запахом щей и гнили умирающего дома, двинулся в путь, в бесконечное, почти броуновское движение к по сию пору не ведомой мне цели, которой, быть может, и нет вовсе, или она лишь иллюзия, но до нее я все равно, как упрямый осел, с привязанной перед носом морковкой, старательно пытаюсь дойти.
Я ведь тоже искал дядю Мишу, не сразу, по истечении времени. Когда многое стало позволено, многое открылось, и жизнь в нашей маленькой квартирке стала и вовсе невыносимой. Я проводил дни, пытаясь отыскать хоть какие-то сведения об исчезнувшем соседе. Копался в только что рассекреченных архивах, боясь как бы их опять не закрыли, искал, но только напрасно. Дела на него видимо, находились так глубоко, что простому смертному доступ и по сию пору заборонен; удалось узнать только, что дядя Миша скончался в колонии под Новосибирском еще в восемьдесят втором году от воспаления легких. Оказывается туда его и перевели. Похоронен на кладбище колонии, как номер 27185, я не посмел поехать, навестить могилку. Больше того, отчего-то на душе стало немного спокойней. Я неверующий человек, но тогда показалось, дядя Миша все же нашел пристанище, в котором его уже никто не побеспокоит. Жаль, что так далеко. И так обидно, что вспоминая конец восемьдесят второго, я ничего не почувствовал, когда он умирал. Наоборот, в то время у меня начался непродолжительный подъем в учебе, так что вторую четверть закончил всего с тремя тройками, почти хорошист, хвалилась мама, показывая мой дневник, я гордился, сам не зная, чему, ах, да, похвалам Веры Павловны, совершенно позабыв соседа через стенку. Да, к тому времени позапамятовав полностью. Он больше не беспокоил меня во снах, лишь только изредка, уже при дневном свете, возвращался, но как бледная тень минувшего.