Я приезжаю к тебе все равно раньше обговоренного срока, сколько ни выгуливал себя под окнами, не удержался; с развратно лежащими в букете каллами и бутылкой вина. Пунцовая от смущения, ты принимаешь мои подарки, ставишь цветы; их распространный по вазону почти вульгарный вид еще больше смущает тебя. Ты еще не решила, что мы празднуем, и не заметив, ставишь мое мерло рядом со своим – вся разница только в этикетке, даже годы совпадают. Мне почему-то вспоминается, что мерло любил выпить дядя Миша, но мысль эта, легко преодолев пространство черепной коробки, столь же стремительно исчезает, испаряется, вытесненная совсем иным, воспоминания блекнут, шатер вчерашней ночи лишь обострил чувства, и сделал нас куда раскованней и прямолинейней,
Так что к вину мы притрагиваемся куда позже. Я ласкаю твою тугую грудь, когда ты вспоминаешь о нем, мне не хочется возвращаться, и ты переносишь бокалы и бутылку в кровать. Захватываешь и коробку, после первого глотка, заинтригованный, я прошу показать карту памяти о которой столько слышал, но ни разу не видел, должен же я когда-нибудь изменить представление в соответствии с общепринятым, ты выискиваешь заложенный тобой в футляр черный кусочек пластика размером с почтовую марку, цифрой 32 и названием производителя, «Сан».
Я остолбенел и замер, остановился, перестал дышать. Бокал выпал из рук, укатился, разлив мерло кровавым последом по простыням. Я осторожно коснулся кусочка пластмассы, бережно поднес к глазам, будто именно он, а не упавший бокал, был из стекла. А затем рванулся к шкафу, куда только повесил куртку, недолго покопавшись в карманах, вытащил кошелек, другой, заветный, не понимаю, почему я даже сюда приношу его, никогда не расставаясь, словно скряга со своим сундуком золотых. Сколько тысяч километров преодолели эти скромные сокровища, два билета на дневной сеанс, надорванные билетершей, поломавшаяся от времени фотография, талон на водку с написанным на обратной стороне телефоном, просверленная пятикопеечная монета, еще кое-что в том же духе, я собираю их бережно, и вожу из города в город, первым делом пряча от глаз посторонних.
Теперь я извлекаю из закрытого клапаном кармашка синий чип, тот самый. Ты удивляешься, задаешь одновременно с полдюжины вопросов, тебя интересует все, почему, откуда, зачем, и что же так не сказал, хотя ведь знал, видел…. Ты встаешь и подходишь к компьютеру, включаешь, оглядываешься на меня, точеная фигурка соблазнительно обнажена, но мы не замечаем этого, одна страсть улеглась, вспыхнула другая, затмив предыдущую, вытеснив из сознания напрочь, и теперь мы ждем, пока загрузится операционная система, пока появится рабочий стол, пока устройство распознает старую карту, купленную совсем недавно.
Несколько томительных секунд, и папка открывается. Там снимки, много, много снимков. Ты открываешь первый, и замираешь на полувздохе, странно, но мой шок уже прошел, я начал что-то понимать, осознавать, смутно, неясно, но этого оказалось достаточным, чтобы всего лишь вздрогнуть от увиденного лица, твоего лица, Лена, на первом же открывшемся снимке, сделанным в парке Победы, ты стоишь подле тридцатьчетверки и улыбаясь немножко отстраненно, как человек, на мгновение позабывший, что перед ним фотограф, касаешься пальчиками ствола грозного танка. Невинный жест этот видится наполненным таким эротизмом, что мы оба невольно замираем и долго вглядываемся в твое лицо, твою позу, пока ты не переходишь на следующую фотографию. Тот же танк, но ты сидишь на броне, задумчиво смотря на заходящее светило. Дальше. Ты у самолета «По-2», дальше, ты у пруда смотришь на воду, еще дальше, у плотины, дальше, между тополей, дальше, на распутье, дальше, дальше, дальше….
Когда появляется дядя Миша, мы оба уже не удивляемся этому. Он стоит на крылечке заброшенного дома в голубой майке с расстегнутыми пуговицами на вороте и белых джинсах с темным поясом. Улыбается и что-то говорит тебе, должно быть, о настройках, в этот момент ты и запечатлела его. На долгие десятки лет. Хотя, как говоришь ты, замерев, без кровинки на лице, потухшим голосом, всего лишь месяц назад, перед тем, как ушел окончательно. Я переспрашиваю, он давно собирался уйти? – нет, отвечаешь ты, но в тот день он был рассеян – еще один снимок подтверждает твои слова, дядя Миша отвлекшись ото всего, разглядывает набегающие облака, – в тот день мы с ним впервые не целовались, так как делали это всегда и ходили, только лишь держась за руки, я подумала, неспроста, но и представить не могла, что вот так буквально через неделю, он исчезнет, и, главное, куда.