– Я был здесь, с семьей, в день открытия. Одиннадцатый год, поздняя осень. Пятьдесят лет с начала реставрации. Сначала ею занимались польские археологи, советские, потом, после развала, все свалилось на плечи местных властей. А ведь еще греки и римляне молились здесь, выспрашивая исцеление от болезней, – странно смотрелись их письмена, рядом со статуями Имхотепа и Аменхотепа. На открытии говорили, что не надеялись воссоздать все великолепие храма, собирали по крупицам, просеивали пески, выспрашивали музеи: не попала ли к ним облицовка, статуя… – он надолго закашлялся. А когда Стас хотел его укрыть, заговорил снова:
– И все же он был предо мной. Восьмое чудо света, три яруса удивительных картин на стенах портиков о богах Египта, о делах царицы, о жизни… нашей жизни. Я бродил по нему, я поражался, я восхищался, я… Мне никогда не могло придти в голову, что история сделает такой виток. Я ушам не поверил, когда мне предложили. И уже не мог отказаться.
Стас поднял голову. Сириус светил высоко в небе, предвещая скорый разлив вод Нила. Тысяча пятьсот десятый год до нашей эры, ранняя весна. Лишь только через два века греки нападут на Трою, подумалось почему-то ему.
– Строить храм, – произнес Стас, не отрываясь, глядя на звезды.
– Этот храм, – ответил Вениамин. – Именно этот, – и после долгой, томительной паузы продолжил: – Ты говорил о жизни, мы столько спорили с тобой на эту тему, а ведь и здесь и сейчас, и там и тогда миром правит смерть. И этот заупокойный храм робкое тому подтверждение.… Знаешь, я просто хочу стать частью ее, причаститься ею. Оставим в стороне культы, я закоренелый атеист. Но они, – кивок в сторону реки, где в небольшом дощатом доме жил жрец Осириса, – они поняли бы меня. Смерть сильнее жизни, и когда жизнь на земле прекратится, она останется, и все созданное во славу ее, сохранится. Как пирамиды, как этот храм. Вечность склоняет голову перед деяниями во имя смерти… Все мы – одни из дерзновенных создателей во славу царицы, мир ее грядущему праху.
Он замолчал, и уже не говорил более. А наутро, когда звезды закатились, и на востоке начало белеть небо, предвещая скорый восход светила, он ушел. И едва погас Сириус, и солнце, все так же стремительно, выпрыгнуло из-за скал, Стас подозвал знаками служек жреца бога смерти, в скорбном молчании собиравших остатки полночного пира. Вениамина завернули в полотно, ставшее его саваном, и положили в общую могилу, вместе с теми, кого в эту ночь увела с собой луна.
Стасу разрешили присутствовать при погребении. Могилу наскоро закидали землей, и только малый холм остался робким следом на глади земли. Весенний разлив смоет его, стерев земную память.
Стас развернулся и побрел к ждавшему его камню. Теперь уже в одиночестве, взялся за деревяшку, напряг мышцы и под заунывные крики надсмотрщика, под несмолкаемый бой барабанов, продолжил бесконечный путь по пандусам. В том самом томительном одиночестве, которое, пребывая ныне в неведомых мирах, а может быть, совсем рядом, разделил с ним Вениамин. Веривший в смерть, он даровал ему, единственному своему товарищу, шанс на спасение, на бегство от нее – на годы жизни и тысячелетия вечности. Одним словом, одной верой своей.
Стас мотнул головой, стряхивая пот, навалился на палку. Работа закончится, как и любая другая, пройденная им прежде. Надо верить, не считая часы и дни, отбросить мысли и вслушиваясь в пульсирующий бой барабанов, подобный колотью собственного усталого сердца, толкать и толкать гранит вверх, так похожий на огромный сизифов камень. Надо верить в сказанные давно… или так недавно… или еще не сказанные слова: «все пройдет, и это тоже». Надо жить. И теперь не только ради себя, ради Ленки и Танюшки, оставшихся в неведомом будущем, но и ради того, кто ровно сорок дней говорил с ним о смерти, давая этим силу выжить. Выкарабкаться из оставшихся по контракту дней, вернуться и… снова вернуться – но уже в тот Египет, где храм Хатшепсут восставший из праха, возродится в прежнем своем великолепии. Колесо обязано вернуться вместе с ним, – и тогда, в память о Вениамине, он сможет произнести слова, хотя бы отчасти схожие с теми, что изрекла сама царица, приказав запечатлеть их в граните: «Вот мечется сердце мое туда и обратно, думая, что же скажут люди, те, что увидят памятники, мной сотворенные, спустя годы, и будут говорить о том, что я совершила…»
Он дал слово, не сдержать которое невозможно. Ибо дано оно другу и той, кто забрала его друга в вечное странствие. Им обоим. На следующие три с половиной тысячи лет.