Какая-то смутная догадка шевельнулась у меня в голове в эту минуту. Два услышанных мною диалога – у погоста и вот теперь здесь – вроде бы схожи… Но, ещё не дозрев, догадка уже падала в пустоту.
Я решил, что разговор был о постороннем, к теме, связанной с Кересом, не касавшемся.
«Неужто и тогда, и сейчас, когда я сижу здесь и мы, двое, так обстоятельно говорим о нём, ещё непременно и что-то другое должно утыкаться в него? Умер-то он уж когда! Совпадение? Нет, подозревать мне ни к чему!» – осаживал я себя, опять опускаясь в неощутимую, вялую пустоту. И готовился к продолжению нашей беседы.
Уже очень скоро я был вынужден укорить себя, что дал верх этой своей невнимательности…
– Что же мы… – повторительно заговорила Ольга Васильевна, показывая глазами на кофе.
Горничная опять подала его горячим. Он слегка дымился и благоухал свежим букетом. Мы взялись за блюдца и чашечки. Не торопясь отхлебнули по два-три глотка. Помолчали, удовольствуясь перерывом, который явно назрел и был необходимой разрядкой и отдыхом.
Несколько подобных коротких пауз я использовал, чтобы осмотреть залу. Кажется, мне даже в голову не приходило, зачем я это делал. Кроме картины, пола в дешёвом паркете, белёного мелом потолка, оклеенных скромными обоями стен, двух стульев и столика, за которым мы разместились, трёх окон с пустыми просторными подоконниками, а также с гардинами и раздвинутыми светлыми шторами да ещё – люстры, маленького комода, диванчика и нафиолеченной стеклянной вазы с цветами, – кроме этого, обращать внимание было здесь не на что. – Сейчас, после того как в моём присутствии отзвучали отрывки чужого разговора на английском, интерьер становился мне любопытен умеренностью.
Обстановка выдавала бедность. Ту, что пока не является нищетой и краем, но хорошо указывает на резкие перемены к худшему у людей, прежде вполне успешных или даже очень успешных.
Мои наблюдения не остались незамеченными. На лице Ольги Васильевны отразилось лёгкое смущение. Впрочем, она тут же его подавила. Её дальнейшие слова, в которых многое было для меня открытием, текли так же ровно и откровенно, как и до этого.
Поначалу Керес немало надежд возлагал на авангард и на его новейшее продолжение – постмодернизм. Он всячески выискивал обоснования им, как методам, на его взгляд, пока что пригодным для наступившего нового, другого времени.
Но попытки встроить их в собственный опыт и на их основе развить собственное истолкование окружающего одна за другой терпели крушение.
Неопределённой и сомнительной выглядела перспектива. На первое место выпадали риск или эпатаж.
Требовалось расходовать себя, заранее и в немалой степени уклоняясь от привычного, понятного всем, предлагая миру творчество в виде загадки или смыкаемое с абсурдом, с пошлостью или же направлявшееся в никуда и в ничто, где у искусства будто бы уже содержались признаки и даже закономерности, приложимые к новейшему реальному познанию, в том числе, например, к математике или физике.
Выставленное под вывеской туманной многозначительности и скрытое по смыслу ото всех, а, значит, неизбежно и от самого автора, – будет ли такое искусство кому-нибудь нужным, какой из своих сторон и когда?
У начинающего профессионального художника удачнее всё-таки получались работы с преобладанием традиции, классического, хорошо проверенного. Той модели, какой больше отвечала его первая, учебная, удостоенная похвалы картина, ещё не тронутая большим, настоящим зрительским судом. Однако чем далее, тем всё тут клеилось хуже и хуже.
Перспектива терялась вообще.
Мастерство и интеллект, взрощенные долгим сроком и огромными усилиями, приходилось почти целиком тратить на выполнение отупляющей работы с неоригинальными, порой даже банальными задачами и их решениями; эта унылая стихия, вызывавшая обессмысленное воодушевление у соцреалистов, любого наталкивала на постные, сугубо рациональные, заказные оформительские программы, иначе говоря, – на утилитарное прикладное изобразительное искусство в виде таких его разделов, как дизайн или декор, где творчеству, как выражению эстетики духа, определена второстепенная роль или оно нивелируется вовсе. Как правило, к этому сводилась тогдашняя трудовая занятость выпускников академической отечественной художественной школы.
Ощущение тупика и профессиональной безысходности овладевало Кересом постепенно и уже сполна осознавалось им где-то через пару лет пребывания за границей. Он подумывал, не вернуться ли на родину, где, как ему казалось, он ещё мог бы «выпрямить» себя, хотя и не знал, каким образом это сделать. Картины писал всё больше с неохотой и всё реже – чтобы только избежать необратимого застоя. Выручка падала и приличного достатка не обеспечивала.