А вскоре, так и не став широко известным как живописец, Керес переключился на рекламный бизнес, где имел солидные денежные поступления.
Жизнь круто менялась, радовала своей неприхотливой формой, настраивала на непрерывное долгое материальное благополучие, на поиски свежих запросов и ощущений. Но то, к несчастью, было лишь эйфорией. Карточная игра поставила крест и на материальном достатке, и на душевном состоянии.
Кересу довольно долго везло, но в какой-то момент участились проигрыши, начали расти долги. Они сделали участь живописца и предпринимателя непредсказуемой. Бизнес рухнул. Из-за необходимости хоть как-то существовать, главным опять становилось занятие искусством. И вот здесь…
Тяжёлое чувство обрыва наваливалось на меня.
Я уже наверняка знал, на какой скверный изгиб в судьбе художника-неудачника указывали полученные мною сведения. Да, мой давнишний, прекрасный и теперь уже умерший друг оказался вором. Не слышать бы об этом, не подступаться к его трудной и в конце концов так бездарно растраченной жизни. Уйти, запереть то, что узналось, глубоко в себя.
Стыд и унижение сжигали меня. Было обидно уже от самой полноты информации. Она валилась и валилась на меня, угнетая избытком, ставшая чуждой, какая-то уже совершенно ненужная, нежелательная, близкая к абсурду и пошлому по существу.
Женщина, сидевшая передо мной, хотя, возможно, к тому лишь и стремилась, чтобы вернее и цельно передать мне содержимое грустной истории, но теперь я воспринимал её вместе с её рассказом почти с раздражением. Ровность и обстоятельность повествования отзывались глухим укором: из-за того, что произошло, не могла оставаться незапятнанной моя персональная репутация, на меня падала изрядная доля вины, если не вся вина…
Понадобилось одёрнуть себя.
Разве мне следовало избегать расплаты, хотя бы в виде раскаяния, если действительно вина тут пусть и в малой части ложится на меня, что отрицать и невозможно, и глупо? Я ведь здесь не такой уж и посторонний. И не очевидно ли, что между нами, двумя бывшими приятелями, вдова выступала посредником нашей общей с Кересом боли не иначе как в охранение памяти о нём? И потом – ей самой тоже больно, горько и тяжело. Женщина не уклонилась, рассказала правду, хоть та и ужасна. Это заслуживало уважения и признательности.
Так я подводил черту под свои шалые, несправедливые, разлетавшиеся мысли. С трудом и насколько мог я успокоился.
И вновь тянулись и утыкались мне в сознание былые печальные события и детали от них, частью ещё издалёка мной узнаваемые. Их Ольга Васильевна извлекала и извлекала из своей памяти, добавляя веса к уже и без того тяжёлому и горестному сюжету.
Керес продал по крайней мере десятка два копий, снятых с полотна дяди. С их исполнением управлялся быстро. Картины выдавали руку профессионала: уточнялись мазки, сочетания красок.
Сбывая очередную такую поделку и получая деньги, воришка большую часть сумм отдавал жене, а немного оставлял себе. Пил на них не запойно, а как бы и не пьянея и продолжая работать. Так велось у него с тех пор, когда он, целиком захваченный стихией искусства, уже испытывал озабоченность и тревогу: вдруг этому наступит конец и – не из лучших? Теперь, однако, пьянству сопутствовал другой смысл.
Керес заметно и быстро деградировал.
Излом наступил с первой же претензией от покупщика.
Одинаковые образцы вызвали шок в среде знатоков и собирателей живописи ряда стран. Инциденту придал излишней огласки дядин подарок.
Эта вещь, как и многие изготовленные Кересом копии с неё, ушла в продажу, и досталась она как раз тому честному и респектабельному человеку, который долго покровительствовал мазиле, даже считался его другом и не скупился давать ему деньги взаймы. Керес об этом сильно сожалел, говоря, что так произошло случайно, по недосмотру. На тот момент конвейер сбыта поделок уже был запущен, что называется, в полном варианте, так что племянник, наверное, в самом деле мог запутаться и ошибиться. Но разве такой уж простой и невинной ситуация выглядела без этой идиотской оплошности?
Дальше последовали суд, тюрьма. В неволе какое-то время осуждённый вёл себя смирно, как полагалось. Даже запросил у жены мольберт, холст, кистей и красок, намереваясь что-то писать.