Сюда уже не может не втягиваться и огромная часть бизнеса. Не по его доброй воле, конечно.
Если эта модель развития ещё и не вызрела, признаки того, что она есть в наличии, обнаружить и увидеть не составляет большого труда. Вместо производства эстетики в ней заложена возможность формировать производственную, бытовую или какую-то другую внешне благообразную эстетику. Нисколько не больше. Разумеется, это тоже культура, но – не главная, не коренная, не многомерная, не духовная. Свободная от образов и ярких концепций. Устремлённая к выражению не в единичном, а в массовом. Претендующая на собственную исключительность. Будто бы она необходима обществу. Склонная вырастать только в объёмах и во множественности. Когда не знают цены даже шедевру и могут одинаково легко обходиться и с ним, и без него, довольствуясь суррогатами.
Всеобщее непонимание?
И что будет?
Хотя отдельные произведения, наполненные банальностями и пустотой, тиражируются в репродукциях, как и в оригиналах, в этих копиях мало кто нуждается. Во многих случаях тираж пиарится, проталкивается, всё больше заполняя уже и без того огромное ярмарочное поле. Умные роботы, если бы вся суетливая и малополезная работа в сфере творчества поручалась им, справлялись бы с нею, пожалуй, намного лучше. Во всяком случае, они бы резко уменьшили её объём. Бездумному растрачиванию сил на фантазии и фальсификации пришёл бы, возможно, конец или, по крайней мере, им было бы реально поставить жёсткий предел…
Веналия не трогали мутные шевеления в сумбурной стихии оценок, сбыта, показа и потребления произведений искусства. Ни чужих, ни своих. Он любил то, чем увлёкся, и этой любви был верен, поддавшись меркантильности, можно сказать, не по своему хотению. Кто-то просил продать, он продавал. Копирование шло уже по необходимости – чтобы как-то существовать. Цену он никогда не заламывал да и не знал её. Воспринимал её как обычное подаяние. И честно его отрабатывал. Его служение искусству, подточенное житейскими невзгодами и взятое в его сути, было в конце концов мерой, сутью и ценностью самого искусства, которое он творил. Иначе не получила бы его лучшая картина масштабного признания, пусть и в копии и уже сработанная не автором. Признания, которому теперь завидуют.
Сильно любил свой хромавший выбор и Керес. Столько лет устремлений, поисков, учёбы, проверок того, чему вдохновенно обучался. Но вот – не сложилось. Ему не делает чести то, что коммерцией с копиями он занимался уже вовсе не из отчаяния. Оставался бы со своим бизнесом, не лез в картёжники. Копии он сбывал как человек сведущий, тёртый деляга. Ему под стать Ольга Васильевна, которая, как я мог предполагать, первой и подтолкнула мужа к деловой и, значит, также – к моральной нечистоплотности, а после его смерти умела совмещать своё искреннее страдание с распродажей того, что оставалось от нехудожника.
Определённую символику я нахожу в том, из-за каких причин два изображения, запечатлевшие видение состояний мира, оказались захоронёнными в землю вместе с их творцами. Веналий, сам здорово сомневавшийся в своей талантливости, предполагал, что спросом на его работу потребители показывали их неразборчивость, если они вообще не блейфовали и тем самым лишь отгоняли от себя серую болотную скуку. Подсмеиваясь над ними, он держал смех и для себя. Черствые люди, устроившие мероприятие по захоронению, были от понимания такой позиции, конечно, неимоверно далеки, хотя, если их понять, они сделали то, что было в их тогдашних пропартийных интересах: зарыли в землю произведение, подававшее признаки талантливости и оригинальности, чтобы его и – с глаз долой и чтобы больше не разбираться с ним и не помнить о нём.
Что же касается Кереса, то, как и в его обращении с лучшей дядиной работой, он, уходя в мир иной и взяв туда собственную посредственную картину, не сумел и здесь подняться до оригинальности, а только следовал шутке, опять же – дядиной. Иными словами, он и в столь вызывающем своём решении предпочёл остаться копирайтером.
При всём этом я не стал бы осуждать никого из двух главных персонажей моего рассказа, оказавшихся пленниками искусства. В их судьбах легко обнаружить, как под влиянием обстоятельств рассыпались и растворялись их лучшие интеллектуальные поползновения. Я имею в виду обстоятельства не только внешние, наружные, бытовые, но и социальные.
Должно гораздо больше значить то ущербное состояние всеобщей духовности и свободы, при котором искусство просто и неизбежно теряет свою роль.