Разговор прервался. Несвязные, тяжелые размышления, будто недогоревшие и медленно потухающие угли в костре, оседали у меня в мозгу. Мы оба какое-то время отстранённо молчали, находясь в таком состоянии, когда каждый ждал от другого повода разойтись. Как сквозь глухую перегородку я услышал истомлённый голос учителя, находившегося рядом, совсем близко. Почти шёпотом он сказал:
– Я вот сейчас принял бы…
Потянулось короткое, но тягостное и какое-то мучительное молчание.
Не совсем было понятно. Выпил бы или бы принял деньги на выпивку? Мне вспомнилось, как я корил когда-то себя за упреждающий шаг в передаче ссуды, и, к моему огорченью, выходило, что от меня как бы требуется сделать то же самое в настоящей минуте. Ведь теперь, зная всё, я, как, наверное, никто, понимал бедного Владимира Петровича и искренне жалел его. Да что там жалел.
На меня наваливалось чувство неустранимой виноватости перед ним за поднятую в нём и без того не утихающую сквозную многолетнюю нутряную боль, о которой он, судя по обстоятельствам, угнетавшим его, не мог никому рассказать. И в то же время я ощущал в себе какую-то знаковую потребность вечного долга ему, долга и признательности за то, что он доверился мне, пусть и в погашение моих скромных нерегулярных ссуд.
Я был готов хотя бы чем утешить его, поспособствовать ему. Боялся только одного. Как человек, честно и до конца выполнивший взваленную на себя работу, он может закончить игру со мной, выйти из неё, тут же, сейчас. Если этому случиться, то последствия могут быть непредсказуемы. Пустяки, что он, как и прежде, будет обращаться ко мне за займами для выпивки. Даже пустяки то, что не станет возвращать долги, чего в отношении меня он не позволил ни разу. Другим, более тяжёлым и угнетающим окажется у него характер пьянства, другой станет и вся его жизнь, жизнь его семьи, будут другими судьбы его учеников…
Вечер давно вступил в свою позднюю фазу. В той стороне, где находился гаражный бокс Василия, слышались приглушённые темнотою звуки оживленного кучного мужского разговора. В нём преобладала тональность энергичного, сильного, увлекающего участников опьянения. Нам оставалось расстаться. Но мы, хотя и поднялись уже со скамеечек, медлили с этим.
Я прикинул: выпивки у меня с собой нет. Есть лишь деньги, ровно столько, сколько я получил в виде возврата. Не укладывалось в голове, что нужно было сделать. Что-то говорить тоже не имело смысла. Пьяница выручил меня.
– Если не откажете, я бы взял…– сбивчиво и с тихим напряжением произнёс он.
Звучало это так, будто он точно знал о моих скромных возможностях, но уже никак не верил, что я удовлетворю его просьбе.
– Вот что, – сказал я ему, подыскивая слова, которые нужно было употребить, не обидев его: – Спиртного я не держу, и кроме как тех, что вы принесли, у меня сейчас нет. Вот. – И протянул ему вынутую из кармана купюру.
Учитель посмотрел на меня, взял поданное. Лёгкая усмешка мелькнула у него на уставшем лице и тут же погасла.
– Вы сейчас хотели попросить меня, чтобы я не возвращал, не так ли? – Голос у него дрогнул, и я видел, что принявший деньги готов был едва ли не навзрыд расплакаться.
Он хорошо читал мои мысли!
Но отвечать правдиво я был совершенно не в силах и не был расположен к этому.
– Нет, разумеется. Пусть остаётся как было, – сказал я. И чтобы как-то разрядить возникшую обоюдную неловкость, указывая на чёрное небо в проёме гаражных ворот, добавил: – Быть дождю, не находите?..
– Я вам хотел сказать то же самое. И ещё: большое спасибо! Уверен твёрдо: вы знаете, о чём я говорю.
Мы крепко пожали руки друг другу. Расстались, подходя к дому. Начал накрапывать мелкий дождь. Я не торопился входить в свой подъезд. Хотелось постоять, побыть одному. Видимо, такая же потребность была у Солодовникова. Только ему у своего подъезда, я думаю, оставаться было сложнее. Это бы значило, что мы могли снова сойтись для разговора. Уже не такого серьёзного, как в гараже, но всё же. А время уже было довольно позднее.
Он только приостановился, махнул мне рукой и подойдя ко входной двери, открыл её и пропал у меня из виду.
История с ним потекла по тому же руслу, что и во всё предыдущее время нашего знакомства. Но уже с поправкой на установившуюся новую меру неподдельного уважения и внимательности друг к другу. Сколько раз могло случиться, что мы не удержались бы на высоте, куда поднялись, ещё только в общих очертаниях представляя себе, что такое мы ищем и открываем в общении и каждый в самом себе. Дорогой была та мера-поправка. Теперь, чтобы её сохранить, не стоило жалеть ничего. Но так уж бывает, что всё, устремляемое к идеальному, рушится легче всего, причём, как правило, от самой незначительной мелочи.