Учитель географии, сбитый, видимо, с толку моим растянувшимся отсутствием, не удержался в установившихся параметрах. Запил с превышением нормы. Выпрошенные у своей жены деньги он, вместо того, чтобы в виде «долга» положить в свою «кассу», протратил. Моментально возникла ситуация разбалансированности в его действиях, в ощущениях, в общем состоянии. На него нахлынуло раздражение, усталость, он не знал, что предпринять. Пустился искать взаймы. В конце концов решился опять зайти в мою квартиру. Куда ещё он мог теперь направиться в первую очередь? Не откажут, думалось, наверное, ему.
Болезненный, какой-то зажатый, быстро опустившийся, он стоял на уже знакомом половичке и что-то говорил. Той же моей родственнице, которая снова оказалась дома одна. Зная теперь пришедшего и ещё то, что деньги для него поступают от него же и лежат на ближайшей к порогу полочке, она, не вникая в детали, протянула к ней руку, пошарила на ней, ничего не обнаружила, и, разведя в стороны ладони, сделала перед пьяницей весьма характерный жест, обозначавший, что помочь ничем не может.
От неожиданности и растерянности, что так выходит, Владимир Петрович непроизвольно развёл руками, тоже как бы говоря то, что сказали ему, остолбенело поторчал ещё пару секунд на половичке, закрыл лицо руками, повернулся к двери, ткнулся в неё, пробуя побыстрее открыть её и, не справляясь с этим, заскрёб по ней пальцами, завыл от обиды и от немеренного несчастья как в несуразной текущей минуте, так и во всей своей пропадавшей жизни, уже не слыша увещеваний невольной обидчицы, не обращая внимания ни на что ни вокруг себя, ни в себе.
Оглушённый, растоптанный, выжатый необъятной досадой, он уже не мог иметь никакой перспективы хоть как-то подровнять себя.
Несколько дней у себя дома он только то и делал, что упрашивал не ходившую на работу свою жену дать ему выпить, и она, опасаясь, как бы он теперь же не умер, и не решаясь из-за боязни огласки вызывать скорую медицинскую помощь, изыскивала и давала ему запрошенное, хотя и понемногу, но и это немногое, как то всегда бывает в таких случаях, действовало ему не в пользу, парализуя или искажая в нём человеческое. Так вот заканчивалась его жизнь, и он уже определённо не хотел оставаться в ней.
Глубокой ночью, выйдя на какое-то время из полукомы и разыскав перевязь, он сумел незаметным выбраться из квартиры на этажную площадку и здесь повесился на проходившей поверху стены толстоватой трубе отопительной системы.
До моей выписки из иногородней больницы оставалось всего несколько дней, так что я при всём желании не мог повлиять на исход описанной драмы. Похороны, как мне рассказывали, проходили с каким-то грязным привесом: поп из ближайшего прихода возражал против того, чтобы упокоить несчастного самоубийцу на общегородском погосте. Также появились недоразумения с правом семьи на получение погребального пособия. Коснулось происшедшее и меня. В мой адрес посыпались как раз те самые обвинения в экзальтациях, то есть в надеждах ласковым отношением оберечь пьющего человека от падения в пропасть. Считаю такие нападки несправедливыми.
Можно отрешиться от участия в заботах и сочувствии пьяницам. Это, к сожалению, уже происходит повсеместно и в значительных масштабах. Любой пример плох, когда из него начинают брать худшее. Люди отвыкают сочувствовать и заботиться не только о падших, но и начинающих падать. Из-за всеобщей отрешённости протянуть вовремя руку нуждающимся в помощи часто некому. Это ситуация, когда род людской приготовился погибнуть и устало рассеяться подобно тяжёлому дыму в долгое безветрие.
Немногие, что были на проводах учителя географии в его последний путь, свидетельствовали, как перед опусканием гроба в могилу быстро испортилась погода, подул сырой упругий сивер, периодически вспыхивавший резкими вихрями. Как раз в это время в ритуальной процессии объявился ещё достаточно моложавый на вид человек в плаще и тёмных очках. Он ни с кем не поздоровался и не назвал себя, и никто не узнал, кто он, не исключено, что это был тот самый лучший ученик усопшего, Алеша Горшков, отвернувшийся от географии. Он положил на уже прибитую к гробу крышку бумажную карту с развёрнутым изображением земных полушарий, а на эту бумагу – курительную трубку грубой ручной отделки, профилем напоминающую пиратскую, – наверное, для того, чтобы не дать ветру сдуть карту. Затем он медленно и горестно осмотрел присутствующих, и, угадывая рваные воздушные струи, слегка встряхнул своими длинными, уже седеющими волосами и быстро отошёл прочь, так и не проронив ни слова. Жена Владимира Петровича, все члены его семьи и другие присутствующие не стали возражать, когда кто-то предложил так и оставить на крышке предметы, положенные сюда столь быстро исчезнувшим странным человеком, и предать их земле вместе с гробом. Едва только это решение было утверждено, как очередным крутящимся дуновением карту вместе с уложенным на неё предметом сорвало с места, потащило по-над могилой, трубка, оказавшаяся лёгкой, упала в яму, а карта стремительно взмыла вверх, замоталась там из стороны в сторону, порхнула уж совсем высоко и вмиг пропала за деревьями ближайшего леса, за которым начиналась гряда гор, стоявшая стражем у океанского побережья.