Задавленные официальной пропагандой, люди, читатели долго не могли отойти от её постулатов и воспринять историю и её истолкование под другим углом зрения. Из-за этого и не старались читать Солженицына много. Ленивых оказалось большинство. Напрягаться, чтобы сравнивать одно с другим? А чтобы скрасить своё невежество, рассуждали о том, что автор «ГУЛага» вовсе уже и не был писателем, что как писатель он выступал лишь при начале своей творческой биографии, в пору издания «Одного дня» и «Матрёнина двора».
Упрёк этот, как ни опровергать его, являлся-таки фактом. «ГУЛаг» не есть художественное произведение, как и ряд других работ, занявших преобладающую долю в творчестве литератора. Таким образом, появлялось ещё одно серьёзное противодействие его признанию и почитанию. Оно стойко удерживалось в обществе, особенно при написании Солженицыным просветительско-назидательных вещей, какими были «Жить не по лжи» и «Как нам обустроить Россию». Говоря, в частности, о последнем, он сам досадливо признавал, что эта публикация осталась совершенно невоспринятой ни читающей публикой, ни властями. Тут, как известно, и в самом деле имелись причины «глухого» непонимания. Утопией оказались пожелания видеть в одной семье с современной Россией современный Казахстан и ещё две соседние славянские страны, склонные к безусловной независимости. Определённо можно сейчас говорить о скепсисе и по части идей в трактате «Жить не по лжи», не содержавшем ничего, кроме советов к пассивному воздержанию от подлостей. Такой подход располагался рядом с религиозностью, которой Солженицын часто и, может быть, неумеренно пытался следовать, главным образом в его устных высказываниях.
Устремления к назидательности были, похоже, необходимостью, коренившейся в желании быть как можно лучше понятым. Но в писательском творчестве ими вряд ли может быть восполнено недостающее, недоделанное в художественной эстетике. Красноречиво это подтверждают примеры из истории.
Вспомним хотя бы Толстого, любившего назидательные жанры и применявшего их во многом не к месту и не к своей славе. Так обстояло у него даже с романом «Война и мир». Будто сомневаясь в том, станет ли он сполна одобрен и понят читателями в описании перипетий героев романа и окружавших их важных событий, Толстой пишет к нему пространный эпилог в виде размышлений по поводу всего, что, по его мнению, нужно знать читателям, осилившим четырёхтомную эпопею. Трактат вышел и не научным, и не художественным, а просто никчемным – по установкам изрекать истину в последней инстанции. Совершенно беспомощными выглядели ссылки на взгляды известных философов и императоров, на субстанцию свободы и прочие премудрости. Когда роман увидел свет, критики, как и читатели, даже не считали нужным обратить внимание на эпилог, настолько малозначительной была его связь с основным текстом произведения.
Солженицын, кажется, ни разу не прибегал к философствованию в аналогичном виде, то есть не дополнял им непосредственную ткань своей художественной словесности.
Но многие произведения его гневной публицистики и политизированной фактологии в той или иной мере воспринимаются авторскими комментариями и пояснениями к «Одному дню». Возможно, в этом и состоит своеобразное массовое неприятие его творчества в целом. Было бы печальным, если бы такая общая оценка тормозила квалифицированное дальнейшее осмысление как непосредственно художественных произведений, так и сторонних изысканий литератора. Требование ввести его творчество в общеобразовательную орбиту также следовало бы рассматривать не более как волюнтаристскую придумку (премьера Путина). Ясно, что чиновники, взявшие под козырёк, тут постарались бы. Но что они могли бы рекомендовать для изучения в аудиториях, ещё по-настоящему не определив, что и из чего выбрать к пользе молодёжи, по сути с творчеством Солженицына совсем незнакомой и даже пока далёкой от намерений с ним плотно познакомиться?
Если процесс не будет исходить от качества этих намерений, мы получим очередной урок идеологизации образовательной сферы через посредство неуяснённого предмета.
После такой «игры» не исключено, что и звание великого неизбежно рассеется, потеряет свою сущность. А, значит, убудет и нашей культуры, и без того довольно часто – из-за её вялой осмысленности самой себя – теряющей и свои перспективы, и свои истоки.