Обстановка успокаивает, размягчает, располагает к серьёзной и полезной сосредоточенности.
Просторной же комнате, куда меня поселили, я прямо-таки поразился. Никого больше, деревянная широченная кровать, могучий, увлекающий в себя матрас, теплое одеяло, чистейшие белые простыни и цветастое покрывало, пуховая подушка. Стол со скатертью, стулья, тумбочка, до блеска промытое оконище с плюшевыми завесками, ярко светит электролампочка под абажуром, играющий и говорящий радиорепродуктор, зеркало, рукомойник, полотенце, нишка с вешалкой для одежды, на продолговатой тяжёлой стеклянной тарелке графин с водой и стакан. И даже опрятный и приятный своей одомашенной мягкостью и неброской цветовой гаммой половичок ручной работы на входе.
Одноместных комнат с таким шиковым интерьером набиралось около половины, но таких, где проживали бы свыше трёх человек, не оказывалось. Убранство там разнилось только числом кроватей.
Проживавший тут народ выглядел степенным, рассудительным, ненавязчивым, знавшим себе цену. Трое молодых институтских выпускников горного профиля, все холостяки, недавно приехали сюда с дипломами и, хотя имели обещанную им перспективу устроиться каждому отдельно, жили вместе, были дружны, открыты, предупредительны, довольны и не торопились покидать занятый очаг. Все остальные представляли собой обычных трудяг шахтёров: мужчины возрастом до сорока, из наехавших более всего из деревень; шахта, увеличивая масштабы добычи, понапринимала их без специальностей и обучала уже по ходу непосредственной работы. Каждый этим очень дорожил, так как даже при самой низкой шахтной оплате имел гораздо больше, чем на работах в своей сельской местности.
Не помню случаев, когда бы устраивались какие-нибудь разборки, кто-то буянил спьяна или вообще шумел сверх меры, был чем-нибудь недоволен. Этому соответствовал и небольшой персонал, весь из поселковых женщин. С обязанностями каждая справлялась как-то незаметно, легко, просто, без претензий, без жалоб. Женщины ничего не растаскивали, не воровали, были достаточно опрятны и жизнерадостны, к постояльцам относились не прибегая к наскокам за мелкие несоблюдения порядка проживания, не флиртовали в открытую.
У шахты были и другие общежития, в том числе семейные, где условия отличались на порядки. То, что меня угораздило в самое новое да ещё и в отдельное помещение, могло стать случайностью. Ну и пусть, думал я. И даже не считал нужным углубляться в детали, кого-то расспрашивать или благодарить. Подмывало, однако, высмеяться.
Перелатанные застарелые штаны, купленная за целую месячную стипендию на толкучке шерстистая, уже кем-то изношенная бобочка на любой сезон, ещё такая же несвежая кепчонка, полуботинки, мыло, карандаш, тетрадка, паспорт – вот всё, что было моего без меня самого, когда я сюда пришёл.
Впрочем, останавливаться здесь на этих второстепенностях будет, полагаю, излишне.
Мне нравились нехитрые клавишные пассажи, когда к пианино просто так подсаживался кто-либо из обслуги или жильцов. Петь под сопровождение этого величавого инструмента никто не пытался, на это отваживалась одна только библиотекарша, она же массовик. А вот под гармошку, гитару, мандолину или балалайку, каковых тут был целый набор, получалось. Находились доки, наперебой исполнявшие не одну песню, романс или частушку. В такой обстановке не удерживались от приплясываний, подпевок. Слух, казалось, навсегда удерживал пусть и не очень точные, но проникновенные, искренние, а нередко и искромётные звучания.
Уйдя к себе в комнату, я подолгу находился в состоянии тихой, ласковой, убаюкивающей взволнованности. Эффект можно было и усилить, отдавшись прослушиванию радио. С одиннадцати вечера из него в оркестровом исполнении раз в неделю звучали танцевальные и другие мелодии. Какой-то неудержимою мощью и трепетом отчеканивались и в сознании, и в душе слитные полновесные обвалы, переливы и мелизмы в Русском московском бальном, в неостановимых, огневых, бурлящих ритмах Дворжака, Брамса, Чайковского, Монти.
Вовсе некстати было отказывать себе в приобщении ко всему, где проявляла себя разноразрядная музыка. Но ведь это была только часть того поистине волшебного и завораживающего мира, куда на короткий срок нечаянно бросило меня из тусклой, нищенской, сиротской доли. В приличном выборе имелись книги, и уже ничто не мешало их прочитывать ворохами. Кроме разве постоянной чертовской шахтной усталости. Но считать ли это теперь помехой! Хотя позади была уже семилетка и кое-какая недолгая последующая филологическая выучка, дисциплина литературы и книги оставалась практически неосвоенной. И вызревал азарт: больше такому не бывать!