Пусть его достатки, пусть его удачи
У твоих сандалей не сотрут ремней...
С последними словами он налил водку в стаканы.
- Откуда вы знаете столько стихов, - с уважением спросил Толя. - Вы не сами их сочиняете?
- Отрок! - укоризненно сказал Феоктист Модестович. - Ты опоздал родиться. Я знал этих людей. Я видел их, как вот вижу тебя. Бальмонт, Северянин! Умы эпохи! Ее душа! "Все прошло, как с белых яблонь дым", как сказал поэт позже. Того я не знал, - хвастать не буду. Выпьем.
- Ну, что вы, разве я столько выпью?! - ужаснулся Толя, но стакан взял.
Феоктист Модестович пил водку медленно, со вкусом, как пьют горячий чай. Толя разом отхлебнул полстакана и набросился на закуски. Феоктист Модестович выпил стакан, налил второй и чокнулся со своим юным другом, но Толя воздержался. Он вообще пил мало, а сегодня и вовсе не хотел напиваться. Во-первых, ему интересно было поговорить с Феоктистом Модестовичем, во-вторых, водка усилила бы и без того неминуемый скандал в доме. Впрочем, Феоктист Модестович уже не замечал, пьет Толя или нет. Ему было все равно.
- Вы давно, говорят, работаете в газете, - сказал Толя.
- Давненько. С 1913. Считай, сколько будет.
- Раньше интересней было, правда?
- В каких смыслах?
- Ну вот репортер, например, гонялся за сенсацией. Он искал выдающихся событий и если находил, то легко мог прославиться. Правда?
- Прославиться? Прославиться всегда можно.
- Ну, не скажите. Как сейчас прославишься? Сенсаций нет, а на отчетах о посевной далеко не уедешь.
- Ты хочешь прославиться, отрок?
Феоктист Модестович задумался. Он был уже заметно пьян.
- Слава... - хрипло сказал он. - Славу ищешь, отрок. Славу не ищут. Она сама приходит к нам, когда мы уже не ждем ее. Она падает нам на голову и наше дело - устоять на ногах, не свалиться под ее тяжестью. Я тоже искал славу...
Я испытал все испытанья,
Я все познания познал...
- Почти двадцать лет назад я начал искать славу. Это казалось мне простым и легким делом. Я обнаружу то, чего еще никто не обнаруживал, я сообщу об этом всему миру и вот - я уже славен, я богат. Да, я богат. Вы теперь мечтаете только о славе, а нам тогда требовалось еще и богатство. Потому что слава без денег была пустым звуком.
Тогда существовал такой закон: хочешь получить хороший кусок - топи своих ближних. Я это делал. Я устранял с дороги всех слабых и робких. Я вылезал наверх. Я все время торчал на виду. Газетка, правда, считалась неважной, прямо скажем, бульварной. Но я пользовался почетом. Меня знали. Меня звали. Я был на ты с великими мира сего...
А слава не приходила. Больше того. Она уходила от меня. Она бежала от меня. Все происходило как нарочно. Помню, четырнадцатый год. В начале июня я летел с авиатором Янковским на моноплане. Тогда это считалось рискованным делом. Мы благополучно сели на землю. А на следующий день Янковский летел без меня и упал. Случай мелкий, но упади я вместе с ним - ко мне пришла бы слава.
Расстроенный я уехал в Одессу. В день моего приезда из зверинца вырвался огромный слон "Ямбо". Он разрушил цирк. Вызванные солдаты выпустили в него больше 150 пуль. Слон погиб. Это была сенсация. Утром репортеры отправили в свои редакции телеграммы. А я узнал про слона вечером...
Слава уходила от меня.
Началась война. Я, конечно, мог поехать на фронт военным корреспондентом - писать патриотические оды, но подумал, что выиграют от этого одни генералы, а я все равно останусь в тени, как "наш кор." Я не поехал на фронт.
Это была первая ошибка. В то время вырвались вперед те, кто присылал с фронта сводки, воспоминания лихих поручиков, описания боевых дел Кузьмы Крючкова. Я же давал отчеты о верноподданнических молебнах, благотворительных балах, заседаниях городской думы. Я думал - война продлится не больше двух недель, а она затянулась на три года. Я потерял веру в себя. Мне стало казаться, что я всю жизнь буду писать отчеты о молебнах и балах.
Зимой шестнадцатого года я влюбился. Безумно влюбился в одну актрису. Ничего особенного. Так себе, заурядная актриска. Я ходил за ней по пятам. Я дежурил до полуночи у театра, чтобы проводить ее. На последние деньги я приносил ей цветы. Я забросил газе ту, перестал появляться в редакции. Меня грозили вы гнать.
Актриса уехала в Туркестан. Я - за ней. В начале семнадцатого года я попал в Ташкент. Это была вторая ошибка.
Ташкент в то время жил, как и вся Россия. Газеты целый месяц писали о процессе Болотиной, которая из ревности облила серной кислотой свою соперницу Марцинкевич. В кино показывали "Тайна ночи, или маска сорвана", "Не пожалей жену ближнего твоего", "И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил". Туркестанский генерал-губернатор Куропаткин устраивал раут в честь пребывающего в Ташкенте его высочества генерал-адъютанта Сеид Асфендиар-Богадур-хана Хивинского. На рауте присутствовало около 270 гостей, в том числе много почетных туземцев. Я говорю с тобой языком газет того времени. Такая была жизнь.
Я не смог устроиться в редакциях. "Туркестанские ведомости" и "Туркестанский Курьер" оказались для меня закрытыми. Что прикажете делать? А тут еще эта актриса! Я пошел работать в театр суфлером... Окунулся в новую для меня среду.
Неожиданно грянула революция. Я как-то мало думал о ней. В театре шли все те же водевили, скетчи, оперетки. В соборе с церковной кафедры объявили об отречении Николая от престола, а через день генерал-адъютант Куропаткин приводил к присяге новому правительству войска Ташкентского гарнизона.
Жизнь суфлера в маленьком провинциальном театрике, ох, никому не пожелаю! Угасла любовь, моя актриса куда-то с кем-то уехала, а я все сидел в своей фанерной будке и подавал реплики бесталанным, часто пьяным актерам. Смотрел я на это, смотрел и сам запил... Теперь я вспоминал о славе, только хлебнув лишнюю стопку. Да и к чему мне слава? Время голодное, тревожное. С утра надо стараться дожить до вечера...
Весь мир потрясла Октябрьская революция, началась война. Не та, что три года гремела где-то далеко, на западе, а новая - под стенами Ташкента, в его садах, на улицах. Мой театрик рассыпался, я остался без места. Некоторое время я грустил о растраченной молодости, даже всплакнул за бутылкой самогона, а потом пошел служить. Нужно было питаться, чтобы жить, - а умирать не хотелось. Я служил стрелочником на трамвайной линии, продавцом в булочной. Куда только не бросает человека судьба?
А в двадцать пятом году я случайно снова попал в редакцию. Вспомнил прошлое, хотел пофорсить большим стажем, опытом. Не вышло! Новые люди, новые требования. Я притих. Окончательно. В большие дела не лезу. Держат меня, терпят - и за то спасибо. Большего не желаю и ни о чем не мечтаю. А слава? Что слава? Понадобится - сама придет...
Феоктист Модестович допил оставшуюся водку и, ничем не закусив, повалился на матрац.
- Теперь другое время, - возразил Толя. - Сейчас слава сама не ходит. Ее надо хватать за хвост.
- Что ж, хватай! Авось поймаешь, - Феоктист Модестович пьяно усмехнулся.
- И ухвачу! - с задором крикнул Толя. - Она от меня не уйдет.
Феоктист Модестович лежал на матраце безответно. Но вдруг он вскочил, как ужаленный, подошел к окошку и стал громко декламировать:
Распахните все рамы у меня на террасе,
Распахните все рамы
Истомило предгрозье. Я совсем задыхаюсь,
Я совсем изнемог.
Надоели мне лица. Надоели мне фразы,
Надоели мне драмы.
Уходите подальше, не тревожьте. Все двери
Я запру на замок...
- Ну и, пожалуйста, ну и уйду, - обиженно сказал Толя, направляясь к двери.
- Дурак! Это же Северянин.
- А мне все равно Северянин или не Северянин! - бросил Толя и вышел на улицу. Пьяный Феоктист Модестович действовал угнетающе и к тому же было поздно, а дома еще ждали неприятности.
Утром Феоктист Модестович явился на работу злой и молчаливый. Угрюмо поздоровался с Толей. До полудня бесцельно слонялся по редакции. В полдень сбегал на угол с ларек, выпил там два стакана красного вина и вернулся в редакцию веселый и добрый.