Вы как-то попросили меня никогда не лгать Вам. Хорошо, пусть так. Я скажу Вам теперь всю правду, даже если это не самая лучшая или разумная вещь, и к тому же недостаточно для меня унизительная.
Я пытался похитить Вас, заманить в ловушку и взять в плен – потому что считал, что никогда не смогу этого заслужить и мне этого никогда не будет даровано. Вы – не корабль, который можно угнать, но я не мог думать ни о каком другом плане, кроме как прибегнуть к уловкам и застать вас врасплох. Хотя и не настолько врасплох, как это случилось за ужином. Революция началась преждевременно, поскольку идиот-заговорщик взорвал свой тайный склад с боеприпасами и каждый мог прочитать его намерения прямо на небе. Иногда такие несчастные случаи заканчиваются рождением новой нации, но гораздо чаще – ужасно, повешениями и казнями. И изгнанниками, которые скрываются в ночи. Я не могу сожалеть, что попросил Вас выйти за меня замуж – это было единственной правдой среди всех этих взрывов и разрушений – но мне чертовски не по себе от того, что я так скверно попросил Вас об этом.
Хотя я скрывал свои намерения от Вас, приличия требовали от меня по меньшей мере хранить мою тайну и от других людей, пока Вы не получите год передышки, год покоя, о котором просили. Но я испугался, что Вы предпочтете кого-то другого.
Ради бога, что он там навоображал – какого это другого она могла себе выбрать? Ей никто не нужен. О Формонкрифе и говорить не стоит. Байерли Форратьер даже не притворялся, что его намерения серьезны. Энрике Боргос? Б-р-р… Майор Замори – ну, в общем, Замори казался вполне славным. Но скучным.
Интересно, когда это критерий «не скучный» стал для нее главным при выборе супруга? Может быть, где-то минут через десять после того, как она впервые увидела Майлза Форкосигана? Черт бы его побрал, он поломал все ее вкусы. И убеждения. И… и…
Она продолжила читать дальше.
Так что я воспользовался садом как хитростью, позволяющей мне подобраться к Вам поближе. Я преднамеренно и сознательно облек свою ловушку в форму Вашего самого сокровенного желания. Об этом я более чем сожалею. Я стыжусь.
Вы заслужили любую возможность расти. Я хотел бы притвориться, будто не видел, что злоупотребляю своим положением, когда именно я дал Вам такую возможность, но это было бы еще одной ложью. Но я сходил с ума, наблюдая, как Вы ограничивались крошечными шагами, когда Вы могли обгонять время. Ведь звездный час в жизни каждого обычно бывает столь краток.
Я люблю Вас. Но я страстно желал прежде и жажду теперь намного большего, чем ваше тело. Я хотел обладать силой ваших глаз, их способностью видеть ту красоту, которой пока еще нет, и извлекать ее в реальный мир из небытия. Я хотел владеть честью вашего сердца, которое не заставили сдаться самые мерзкие ужасы тех суровых часов на Комарре. Я хотел вашу храбрость и вашу волю, вашу осторожность и безмятежность. Полагаю, мне была нужна ваша душа, а желать такого – это слишком.
Потрясенная, она отложила письмо. Только сделав несколько глубоких вдохов, она принялась за него снова.
Я хотел подарить Вам победу. Но истинная суть триумфа в том, что его нельзя отдать. Его надо взять, и чем хуже были шансы и чем ожесточеннее сопротивление, тем большая это честь. Победа не может быть подарком.
Но подарки могут быть победой, не так ли? Именно это Вы сказали. Сад мог быть Вашим подарком, приданым Вашего таланта, способностей, мечты.
Я знаю, что теперь слишком поздно, но я просто хотел сказать, что эта победа была бы более чем достойна нашего Дома.
Остаюсь в Вашем распоряжении,
Майлз Форкосиган.
Катерина уткнулась лбом в ладони и прикрыла глаза. Лишь несколько раз сглотнув, она сумела восстановить контроль над своим дыханием.
Она подняла голову и принялась в угасающем вечернем свете перечитывать письмо. Дважды. В нем не было ни просьб, ни требований, ни даже ожидания ответа. Хорошо, потому что сейчас она вряд ли сможет связать хотя бы два слова. Какой реакции он от нее ждет? В каждом предложении, не начинающемся с «я», первым словом стоит «но». Он не просто писал предельно честно, он полностью раскрылся.
Тыльной стороной измазанной ладони она смахнула текущую из глаз влагу; слезы, испаряясь, холодили ее пылающие щеки. Она перевернула конверт и снова стала вглядываться в печать. В Период Изоляции на такие тисненые печати ставили пятно крови – это означало наиболее личное заверение фор-лорда в верности. Потом придумали использовать для окрашивания узора цветные восковые мелки, причем каждый из цветов имел в свете свое значение. Винно-красный и фиолетовый часто использовался для любовных посланий, розовый и синий – для сообщений о рождении детей, черный – для уведомлений о смерти. А этот оттиск был наиболее консервативного и традиционного оттенка, красно-коричневого.
Моргнув сквозь подступившие слезы, Катерина вдруг поняла, что это и была кровь. Что это было для Майлза – сознательно мелодраматический жест или бездумный автоматизм? Она не капельки не сомневалась, что он был вполне способен на мелодраму. По сути, она заподозрила, что он упивается подобной возможностью при любом удобном случае. Но, глядя на пятно и представляя, как он прокалывает большой палец и прикладывает его к конверту, она чувствовала все возрастающую жуткую уверенность: такой поступок был для него естественным и врожденным, словно дыхание. Держу пари, у него даже есть один из этих кинжалов со спрятанной в рукоятке печатью, какой имели обыкновение носить высшие лорды. У продающихся в антикварных магазинах или сувенирных лавках копий лезвие тупое и из мягкого металла – ведь теперь никто больше не заверяет свою подпись кровью. Подлинные острые кинжалы-печати Периода Изоляции появляются в продаже крайне редко и цена на них взлетает до десятков и сотен тысяч марок.
А Майлз, наверное, открывает им письма или чистит ногти.
И когда и как он умудрился захватить корабль? Почему-то она была уверена, что он не просто так выхватил из воздуха подходящую метафору.
Она непроизвольно фырнула от смеха. Если они когда-нибудь увидятся вновь, она сможет ему сказать: «Не стоит бывшим секретным агентам писать письма под дозой суперпентотала».
Хотя если у него и правда случился острый приступ правдивости, как быть с частью, начинающейся со слов «я люблю вас»?. Она перевернула письмо и снова перечитала этот кусок. Четыре раза подряд. Компактные, квадратные, характерные буквы, казалось, дрожали перед глазами.
Перечитав письмо в очередной раз, она поняла: чего-то в нем все-таки недостает. Признаний в избытке, но нет ни одной просьбы о прощении или об искуплении, никаких попыток вымолить разрешение позвонить ей или увидеться с ней снова. Никакой мольбы, требующей от нее хоть какого-то ответа. Такая недоговоренность была очень странной. Что это значит? Если это какой-то особый шифр СБ, то ключа к нему у нее нет.
Возможно, он не просит о прощении, потому что не надеется его получить. Казалось, этот бесстрастный, сдержанный пассаж в тексте был рассчитан на то, что ничто не изменится. Или на самом деле он просто слишком мрачно-высокомерен для того, чтобы умолять? Гордость или отчаяние? Что? Хотя, возможно, и то и другое сразу. Распродажа! промелькнуло в ее мозгу, только на этой неделе – два греха по цене одного! Это… это почему-то звучало очень по-майлзовски.
Ее мысли вернулись к прежним, горьким ссорам с Тьеном. Как она ненавидела этот ужасный танец между разрывом и возвращением, сколько раз она проходила через него. Если вы в конечном итоге собирались друг друга простить, почему бы не сделать этого сразу и не избежать многих дней скручивающего внутренности напряжения? Прямо от греха до прощения, минуя промежуточные шаги, без раскаяния, без задабривания… просто взять и простить. Но они вели себя иначе. Более того, они каждый раз словно возвращались к исходной точке. Может, именно поэтому казалось, что их хаос все время идет по замкнутому кругу? Наверное, они недостаточно усвоили урок, не уделив должного внимания именно этим тяжелым промежуточным шагам.
Совершив настоящую ошибку, что же делать дальше? Как сбежать из того жуткого места, где сейчас находишься, и не вернуться обратно? Потому что на самом деле вернуться нельзя никогда. Время стирает тропу за твоими следами.