– Вот зараза! Ведь грех обижать убогих.
– Идет, это значится, Ванюшка-дурачок по-над садом в своей неизменной суровой рубахе и, протягивая руку, мычит, мол, добрый дяденька, дай яблочко. А Глеб сорвал крапиву и по голым местам Ванюшку...
– Сволочь! Все, решено – трясем яблоню нынче же ночью. – У Фильки глаза горели гневом.
– А если... – несмело подал голос Ленька.
– Трусишь? – Филька-атаман в упор смотрел на своего друга.
– Не особо, но...
– Можешь не ходить со мной! – отрезал атаман.
– Куда же я без тебя. Подыхать, так с музыкой, – невесело усмехнулся Ленька.
– Только без сомнений. Засомневался, считай, поймают... Надо все точно продумать. Так просто лезть на рожон – дураков нет. Разузнал что-нибудь?
– В шалаше ночует Глеб. Рядом кобель на цепи. На ночь он его спускает.
– Да-а... – почесал затылок Филька. Потом, оживившись, спросил: – У вас чувал целый?
– Какой?
– Ну тот, в каком мать хмель хоронит.
– Кажись, в амбаре, только в дырах весь.
– Найди крепкие суровые нитки – и к темноте чтоб был мешок в порядке.
– Сделаю.
На землю спустились ранние южные сумерки. Хутор, угомонившись, отходил ко сну. Тишину нарушали лишь птичьи голоса, с хлебного поля перепела призывали: «Спать пора... Спать пора...»
Кажется, только Филька и Ленька ничего и никого не слышали. Затаив дыхание, они лежали под плетнем сада Кушнарева. С нетерпением ждали, когда он обойдет сад и уляжется в шалаше.
Вот под его тяжелыми шагами что-то громко хрустнуло. Филька тотчас шепнул:
– Яблоко раздавил... О, теперь пойдет к шалашу... Точно... Слышь, соломой шуршит, укладывается...
– Да-то, устал небось за день – время как раз передохнуть.
– Пожалел заразу... Интересно, где он кнут держит?
– Нынче он ему не понадобится.
– Ты думаешь?
– Уверен... Пора... Как договорились...
– Рванули!
Хрястнули колья плетня – и ребята уже были в саду. Быстро кинулись к шалашу, наверное, что-то придумали новое. Обычно они старались как можно дальше его обходить. А тут все делают наоборот... Кобель закружился на цепи, поднял яростный лай.
Глеб Иванович заворошился в шалаше.
Ребята, добежав до шалаша, над выходом из него растопырили горловину огромного чувала. Она как бы служила продолжением темени шалаша. Попадется ли на эту удочку Глеб Иванович?
– Растопыривай шире!.. – тревожно зашептал Филька.
– Он уже полез в чувал!.. – обрадованно отозвался Ленька.
– Хорош! Есть!.. Концы чувала из рук уползают...
– Валяй!.. Утаптывай по всему чувалу!.. Завязывай!.. Садись на него и держи...
Глеб Иванович то ли от неожиданности, то ли от испуга, можно сказать, совсем не сопротивлялся и дал возможность изловить себя таким простым способом.
Филька уже был на яблоне и тряс ее. Яблоки гулко падали на землю, словно вдали вскачь неслась бричка по кочковатой дороге.
Кобель захлебывался от лая.
Ленька вдруг заорал:
– Ой!
– Ты чего? – крикнул Филька.
– Он, зараза, сквозь мешок грызанул за... энто место...
– Не подставляй... Давай сюда!.. Собирай яблоки – в айда!
И тут послышался рев Глеба Ивановича:
– Караул!.. Грабят!.. На помощь!.. – Потом он страшно заматерился и начал грозить расправой с невидимыми разбойниками.
Хутор вдруг взбудоражился, казаки начали выскакивать из куреней на помощь Глебу Ивановичу.
Тут же хрястнули плетни, послышался топот босых ног по дороге, и все стихло. Лишь визжал от возмущения кобель и преданно терся взъерошенной шерстью о чувал, в котором бился его хозяин. Наконец он прорвал дыру, освободился из плена и начал потихоньку чертыхаться и ощупывать на своем теле ушибленные места.
Бежавшие казаки, будто спотыкаясь о тишину, останавливались, прислушивались и нехотя разбредались по своим куреням. Они уже догадывались, что кто-то над кем-то зло подшутил или по бедовой отваге залез в чужой сад и поднял этот невсамделишный тарарам.
12
Запыхавшись, Филька и Ленька остановились возле глухой левады.
– Побежим дальше или тут будем есть яблоки?
– Луна как по заказу поднимается, скоро видно будет как на ладошке. В случае чего успеем драпануть.
– Ты думаешь, Глеб погонится? Да он теперь только к памяти начинает приходить. Лови нас – ветра в поле. Тогда узнают все, что его в мешок засунули. Позор. Не-е, он это будет переживать в одиночку.
– На худой конец, на пару с Трезором.
– Здорово! Сообща можно и черта узлом завязать.
Балагуря, ребята уселись на траву и начали из штанов вытаскивать концы суровых рубах – оттуда посыпались яблоки.
Филька откусил яблоко и с разинутым ртом уставился в гущину зарослей. Оттуда вышел человек... без головы. И весь как есть... голый... Лунный свет облил эту странную до ужаса фигуру, и она двинулась к ребятам. Но несмело, неуверенно... Ступила ногой в одну сторону... в другую... Остановилась.
– Глянь... – Филька толкнул Леньку.
– Что ото?
– Не знаю.
Вдруг послышался слабый женский голос:
– Помогите...
– Бабий голос, – определил Ленька.
– Я без тебя слышу, что бабий... – Филька на животе подполз ближе к этой таинственной фигуре и глазам своим не поверил. От охватившего волнения уткнулся головой в землю.
– Ну, чего там?
– Ты что, сам ослеп!.. – разозлился Филька. За нарочитой резкостью он пытался унять вдруг возникшую дрожь в теле, и еще сам не понимал или не осознавал, что на него тотчас навалилось – страх, стыд или запретное желание?..
– Что будем делать?
– Откуда я знаю... – Филька не поднимал головы, боясь взглянуть в сторону бабы. Он знал, что если девушка, не дожидаясь замужества, гуляет с казаками, ее уводят в пустынное место, насилуют по очереди, потом избивают, затыкают рот тряпкой, руки связывают назад, поднимают подол юбки вместе с нижней рубахой и завязывают все это над головой. Под свист и улюлюканье, чтобы все видели и слышали, толкали ее вперед, мол, иди, куда хочешь... Идет она, оскверненная, не зная куда, не имея возможности позвать на помощь. Может сорваться в колодец или разбиться насмерть, упав с обрыва в реку...
Опозоренную, ее никто уж никогда не возьмет замуж. И до самой могилы будут отворачиваться с отвращением и показывать пальцем – ей подол на голове завязывали, – поучая этим жестоким примером подрастающих казачек.
И никто не отвечал за такое поругание, наоборот, позорным считалось помочь казачке, попавшей в беду. Скажут, так ей и надо, потаскухе. Не будет блудить!.. А казаки, совершившие это злодеяние, под хохот своих дружков будут на игрищах рассказывать, бахвалясь, как они ловко проучили ее, один, мол, вызвал на свидание, а второй вроде непрошеным явился, поспорили для порядку и помирились между собой, а ей – наука!..
Женщина-казачка... Мать... Ее ценили. Боготворили. Но если жена-казачка убегала от своего нелюбимого мужа-казака, то ее ловили и пригоняли обратно. Как приблудную скотиняку, на веревке от хутора к хутору сидельцы вели ее. Дома казак привязывал ее, как бешеную собаку, к столбу и начинал истязать. До полусмерти избивал и, если она оставалась живой, обращался потом как с животиной или еще хуже: захочет – помилует, захочет – ногой пнет.
Слышал Филька, что бабы-казачки ждали избавления от гнета казаков. Но кто эту свободу принесет – никто не знал... Единственное пока упование было на Господа Бога... А нравы в казачьей среде, на вольном, Тихом Дону по-прежнему оставались дикими.
Филька, кажется, впервые по-взрослому задумался над подневольной жизнью женщины-казачки. И жалко их ему стало, и в голове забилась мучительная мысль, что же делать? Где искать выход? Призвать сволочей к порядку? Через кого это сделать? Как? К кому идти жаловаться? Или самому ловить этих выродков и бить?.. Бить без пощады и не давать реветь...
– Как помочь ей? – Филька кивнул в сторону обнаженной девушки, которая стояла на лунной поляне.
– Давай лучше смотаемся, будто мы ничего не видели и ничего не знаем...
Не успел Ленька договорить, как над его ухом раздался треск, будто переломили колышек в плетне – это Филька влепил ему пощечину.
– Сдурел?.. – Ленька схватился за щеку.
– Не подличай!
– 3-зараза!
– Можешь серчать... Но если хочешь быть другом – запомни эту оплеуху... Кинешься драться?.. Или будешь помогать человеку в беде?
– Бешеный!.. Сказать нельзя...
– А ты гутарь, да знай чего... Давай думать, как освободить ее...
– Пойдем развяжем узлы, и все, – Ленька поднялся и шагнул на освещенную поляну.
– Стой! – Филька потянул его назад. – Нельзя показываться. Те, кто завязал ей подол, или близко где-нибудь тут сидят и глядят, что она будет делать...