Ему понадобился сильнейшее волевое услилие, чтобы вырваться наружу, и он в свете фар сутуло побрел, все еще натренированно держа потухшую сигару в правой руке и все время производя ею задумчивые рассеянные жесты. В это время я пытался что-нибудь придумать, чтобы решить навалившуюся проблему, но ничего полезного в голову не приходило, поэтому мое смятение возрастало и все глубже вдавливало меня в бархатистую кожу сидения.
Вот зажигаются окна домика, и разогнутая фигура моего попутчика спешит мне навстречу. Бабушку ему пришлось разбудить, спала она: понимаешь ли, здесь рано ложатся, а уже поздняя ночь, но она обрадовалась и уже накрывает на стол. Я открыл дверцу нараспашку и решил так ее и оставить при включенном в салоне свете.
Бабушка оказалась совершенно сказочной, в платочке, в длинной складчатой юбке и с круглыми щеками. На клеенчатом столе в миске блестели огурцы, капуста и мокрые рыжики. А это, бабушка, есть? — внук, вероятно, пытался возобновить какую-то подзабытую им народную традицию. На стол из шкапчика перелетела бутылка с бледной жидкостью. В копченом зеве печи шкворчала яишня.
Бабушка распевала о расставаниях и встречах, внуках и сынках, сене и картошке, впрочем, это неважно, о чем, потому что в сказках всегда все хорошо кончается и слушать их — как медовуху пить: голова ясная, а конечности не шевелятся. Рыжик у меня, а огурец у внучка на вилке застыли на полпути к разверстой цели.
И вот уже мы в ситцевых штанишках сидим на наших малых корточках в песочнице и переворачиваем пластмассовые ведерца с песочными башенками внутри, подправляем их жестяными совочками, а на наших коленках чешутся и отшелушиваются мазанные зеленкой вавки. Бабушка приглаживает наши вихры большой мозолистой ладонью и достает из глубокого кармана передника пряники, пахнущие сундучным ладаном. Когда солнышко забирается высоко в горку и печёт жаром наши картофелеобразные затылки, мы вслед за ней нехотя плетемся в избу обедать забелёнными сливками щами из чугунка и сыто клюем облупленными носами, безропотно позволяя уложить себя на широкой кровати в маленькой спаленке с окном, занавешенным выцветшими тряпицами. Она еще сидит и поет затихающим голосом сказки, а мы вздрагиваем во сне, прыгая с горки в речку, а бабушка вздыхает, что мы во сне растем.
Утром после хриплых петухов с теплой еще печи мы украдкой из-под ресниц наблюдаем, как бабушка стоит на коленях перед иконами и шепчет песню Богу, походя подобрав на руки пушистую кошку, гладя ее, урчащую и льнущую мордочкой к ее уютной груди. Иногда она всхлипывает, подносит к глазам краешки платочка, и мы, стыдливо затаившись, подозреваем, что сейчас шепчет она про нас.
Над нами непривычно рядом нависает потолок из широких крашеных досок, на котором дремлют не засыпающие на зиму мухи. Рядом со мной к побелке кирпичной стены прижались валенки и телогрейка с заплатками. К нам под потолок залетает аромат томленной в молоке картошки. Нас не надо звать к столу, мы неумело сползаем с печи на лавку.
За окном серенько светлеет промозглое утро, именно такое, когда особенно уютно в натопленной избе. Бабушка вышла во двор, оттуда приглушенно доносятся ее «цы-цып-цып» и куриное «ко-ко-ко», мы сидим за накрытым столом, слушаем постукивание ходиков с чугунными шишками на длинных цепочках, нам многое нужно обсудить, но мы снова молчим, уплетая невыразимо вкусную картошку и запивая теплым пенистым молоком. Бабушка, скрипнув дверью, вразвалочку вступает внутрь, внося с собой холодный влажный запах двора, и с порога запевает свою сказочную песню.
Она почти не поднимает на нас застенчивых глаз, ее движения, лицо и фигура округлы и плавны, слова окружают ее облаком, обволакивающим и нас. Совершенно не хочется двигаться, мы можем нечаянно спугнуть эту сказку, мы просто жадно слушаем ее, смотрим во все глаза, вдыхаем это, живем этим. Вживаемся снова в это забытое, но легко вспоминаемое, живущее в нас, оказывается.
Дверь бесстучно открылась и впустила в горницу человека в промасленной телогрейке с небритым обветренным лицом. Он сел на скамью у двери, и все. Ничего не сказал, просто молча вошел, но сказка замолкла, растаяла. Мой друг протяжно вздохнул. Бабушка молча поставила на стол тарелку и стопку, плеснула в нее из вчерашней не тронутой нами бутылки. Назвала его Васяткой, но голосом строгим.
Так это что, спросил новый едок, захрустывая огурцом степенно выпитую жидкость, так она всю ночь и простояла рассупоненная, со светом. Кто — она, спросили мы разом. Машина ваша, на которой вы ночью сюды припахали, доходчиво пояснил он тупицам, тыча в окно крючковатым указательным пальцем. Это не она, это он, его Роландом зовут, вы за него не волнуйтесь, он себя достаточно уважает. - Дак акумулятор сядет. - Куда? - Да не куды, а сядет, сдохнет совсем, вот. - Ах, это?.. Нет, никуда он не сядет и не сдохнет никуда, он же джентльмен, он умеет себя вести. - Бабка, они у тебя откуда сбежали? - С городу, пояснила бабушка, а ты чего пытаешь, твоя, что ли, ты чего тут допросы спрашиваешь, похмелился и закусывай, нечего командывать. - Дак я за акумулятор трясуся, он вишь ли дорогой поди. - Нет, ответил я, не дорогой, он совсем даже не дорогой, а вы кем тут работаете. - Всем, ответил Васятка, а бабушка подтвердительно кивнула. - Вы и в технике, значит, разбираетесь, спросил я с сокровенным умыслом дворцового интригана. - Да я еще до войны на тракторах стахановские нормы крыл. - Если хотите, возьмите этот автомобиль себе, предложил я механизатору, вот вам доверенность, сюда только вписать фамилию, ключ в кабине.