Ветер воет на нас, будто живой. Не могу сказать, на нашей он стороне или нет. Сара продолжает приходить и зачитывать новые строчки из пьесы. И когда она читает, ветер начинает завывать громче, её голос почти тонет в нём. Она читает мне эти строки:
Нечто пробуждается во тьме, пробуждается в воздухе, пробуждается внутри меня. Мы ждём нашу богиню, нашу правительницу Каркозы, нашу королеву склепа.
Что — то шевелится в башне, что — то, что долго спало. Что — то вытягивается в полный рост, начинает своё бытие.
И мы всматриваемся в её тени, в её мрачную красоту, в её небытие, в её пустоту. Она ничто, которое преследует нас всех, она бездна, она тьма за пределами тьмы и пустота падающих звёзд, она манит в свои сладкие объятия.
Перевод: Евгения Крутова
Тим Каррэн
Полутень изысканной мерзости
Tim Curran, "The Penumbra of Exquisite Foulness", 2014
Камилла: О, пожалуйста, пожалуйста, не разворачивай! Я этого не вынесу!
Кассильда: (кладёт перед ними извивающийся свёрток.) Мы должны. ОН хочет, чтобы мы увидели.
Камилла: Я отказываюсь. Я не буду смотреть.
Кассильда: Он извивается, подобно младенцу, но какой же мягкий — словно червь.
Камилла: Губы двигаются… но он не издаёт ни звука. Почему он не издаёт ни звука?
Кассильда: (захихикав). Не может. Его рот полон мух
Король в Жёлтом, Акт I, Сцена 4
В хаосе я обрела цель. В бедламе — ясность восприятия. Такова оболочка моей истории. А кровь и плоть моего маленького рассказа в том, что от безумия можно укрыться лишь под покровом безумия. Для тех, кто никогда не открывал книгу, в этом мало смысла — блаженны кроткие и невежественные, — но те, кто это сделал (а таких много, не так ли?), поймут всё… и даже больше.
А теперь позвольте исповедаться, позвольте обнажить пожелтевшие кости моей истории. Как только та мысль пришла в голову, мне не оставалось ничего иного, кроме как довести её до конца и сотворить то, что от меня требовалось. Назовём это холодным, слепым порывом. Так всем нам будет проще. Психическим расстройством, безумием, очевидной одержимостью. Памятуя об этом, слушайте: в совершенно обычное утро вторника я купала малыша Маркуса. Я искупала младенца с мылом и тщательно ополоснула, потому что чистый ребёнок, такой мягкий, розовый и приятно пахнущий — это счастливый ребёнок. Пока он гулил и агукал, меня пронзили раскалённые иглы безумия. Я пыталась выбросить его из головы, пыталась с себя стряхнуть. Но не могла от него избавиться, как не могла сбросить собственную кожу. Поэтому я прислонилась к ванне; из моих пор струился холодный и неприятно пахнущий пот.
То было причастие. Нечто — не смею сказать, что именно — сделало из меня соучастницу. Меня выбрали, призвали. И голос в голове, голос тихий и спокойный произнёс: «Король грядёт. Ты готова и Он идёт за тем, что ему принадлежит».
Бездонная тьма в голове засосала мой разум в низшие сферы и я узрела чёрные звёзды, висящие над опустошённым ландшафтом. Мои руки не принадлежали мне более, но являлись орудиями чего — то злонравного, вытеснившего мысли из моего мозга. В слабом свете флуоресцентных ламп ванной они — руки, выглядевшие жёлтыми и почти чешуйчатыми — схватили Маркуса за горло и удерживали под пенистой водой, пока он не перестал двигаться, пока его ангельское личико не стёрлось, не сменилось синюшным лицом трупа: губы почернели, розовая кожа покрылась пятнами, чёрные дыры глаз пристально смотрели прямо в водоворот моей души.
Как только акт завершился, я сидела там и слёзы текли по моему лицу.
Рыдая и всхлипывая, я изучала руки, которые только что убили моего дорогого мальчика. Я дотошно изучала их, понимая, что это не мои руки, но чужие; принадлежащие не мне, но тому, кто крался в безмолвном, вкрадчивом свете луны. Малыш Маркус камнем пошёл на дно. Звучит грубо, но весьма точно. Я знала, что в надлежавшее время он всплывёт. И к ужасу своему, я практически видела этот момент: из приоткрывшихся губ тёплой, пузырящейся воды, появляется сморщенное личико и его голос скальпелем вонзается глубоко в мой мозг.
Раскалённые иглы прожигали всё глубже и, уставившись на труп моего ребёнка, дрейфующего у дна ванны мёртвой распухшей треской, я, подпитываемая невыразимым чувством вины, вскрыла запястья бритвой. Пока из моих перерезанных сосудов алыми ручейками и потоками изливалась кровь, я погрузила в рваную, брызжущую чернильницу на левом запястье костлявый белый палец, окрасившийся в сверкающе — красный цвет. Яркость блестящего кончика пальца очаровала меня. Без лишних церемоний, пока чернила жизни были ещё влажными и текли, я багряными штрихами набросала на белой кафельной стене ванной комнаты примитивный рисунок человечка. И лишь нарисовав рубиновые капли глаз и развевающуюся позади рваную мантию, я начала кричать. Потому что именно тогда мой простой набросок стал чем — то гораздо большим и я узрела, как он задвигался, как движется с тех пор в моих кошмарах.