Не слушая бормотания Перелешина, женщина сняла с вешалки плащ. Одеяние было сшито из жёлтых лоскутьев разных оттенков, от канареечного до оливкового. Перелешин запротестовал, но толстуха цыкнула языком. С помощью полуголой ассистентки набросила плащ на его плечи. Одежда оказалась холодной и удивительно тяжёлой, гладкой, будто резина.
Толстуха удовлетворённо хмыкнула.
— Моя дочь…
— Тсс!
Толстуха — костюмер? — покопалась в хламе и извлекла крупную треугольную маску с тремя извивающимися отростками по краям. Она посмотрела на Перелешина сквозь щели глазниц и требовательно заухала. В глубине здания зазвенел звонок.
— Чёрт с вами! — Перелешин подчинился. Гибкая маска, выполненная из того же гладкого холодного материала, что и плащ, коснулась лица, плотно облепила виски и уши. Артистка завязала на затылке шнурки. Треугольник был перевёрнут, верхние отростки образовали рога, а нижний стал козлиной бородкой. Отсутствовали прорези для рта, но Перелешин не задыхался.
— C‟est super, — заключила толстуха, накидывая на голову Перелешина капюшон. Толкнула к дверям, спрятанным за реквизитом. Он не сопротивлялся. Интуитивно чувствовал, что Соня близко. Он проделал слишком долгий путь, полз, истекая кровью и ночевал в отеле с призраками.
Перелешин сбежал по технической лестнице. В сумерках приватного клуба грохотало. Пульсирующие басы, сплошное «пу — пу — пу».
Подол плаща подметал пыльный пол. По стене волочилась непомерно длинная тень. Перелешин шёл на шум, сжав кулаки. В голове мелькали кадры прожитой жизни: вот он сидит в директорской приёмной, слушая, как мама пререкается с родителями Савельева на несуществующем языке. Вот он вынимает кровоточащую пластинку из конверта с чудовищами Босха, играет перед пляшущими босхианскими химерами, пьёт эликсир, превращаясь в уродливого кабана и топчет копытами Вику. Вот он выпадает из материнской вагины с пеньковой верёвкой на шее.
Всё переврано, всё осквернено во славу спектакля!
Перелешин прободал своим телом кулисы…
Свет софитов на миг ослепил. Он заморгал, озираясь. Прожектора порождали эффект пожара; словно пламя бушевало над крышами домов и соборов. Декорации воспроизводили старинный город. Каркозу в миниатюре, Каркозу, разрушенную войной. Плоские поддельные здания кренились в проход. Намалёванные улицы образовали лабиринт.
— Соня, — прошептал Перелешин, ступая по деревянному настилу. Декораторы покрыли пол цементным крошевом, строительным сором. В окнах трёхметровых домов корчились нарисованные людишки. Искажённые ужасом глаза смотрели на человека в жёлтом. — Кассильда! — заревел Перелешин. Маска исказила крик. Плащ будто сросся с кожей.
Книга украла его дочь, поглотила, привела в Каркозу. Но он отберёт Соню у «Жёлтого знака», если надо, он найдёт Эрлиха, вызубрит французский, прочтёт пьесу и опустится в бездну на поиски дочери.
Перелешин ударом ноги опрокинул фанерный домик. За декорациями стояла девушка в серебристой маске и платье, состоящем из ремешков. Она попыталась улизнуть, но Перелешин преградил дорогу и сорвал маску. Отшатнулся. Веки незнакомки были зашиты грубой нитью.
Перелешин оттолкнул девушку. Он увидел площадь в руинах и ноги, торчащие из — под бетонного блока. По изнанке маски потекли слёзы.
«Не бойся, Жабка, папа идёт».
Сбоку выскочил бородатый мужчина в лохмотьях. Он завопил отчаянно и пырнул Перелешина вилами. Картонные зубцы расплющились о плащ. Перелешин выдернул вилы из рук нападающего, смял их и продолжил путь. Со всех сторон причитали незримые плакальщики. Лучи елозили по сцене. Работала дым — машина. За чертогом света колыхался мрак.
Перелешин откинул плиту — пенопластовую, не бетонную. Испугался, что там будет только половина дочери, бракованный манекен для поездок в катафалке.
Соня, целёхонькая, скорчилась в пыли. Его дочери снова было девять лет. Кассильда оказалась ребёнком; чтобы вжиться в роль, Соне пришлось уменьшиться, отмотать назад время. Время ничего не значило для книги в жёлтой обложке.
Перелешин аккуратно вынул маленькую Соню из мусора, прижал к груди. Прогремел взрыв, на соседней улице дома подпрыгнули и осели. Дым заволок сцену. Дочь безвольно обмякла на руках, но он ощущал, как стучит её сердце под рёбрами.