- Что же дальше, скажи мне, Соня? - спросил я ее, надевая шорты и футболку на мокрое после купания в море тело.
Одежда капризно скручивалась, не желая натягиваться. И я возился с ней чересчур усердно, будто оттягивая момент следующего шага, который мне не хочется делать. Я не хотел оставлять Соню, и не хотел везти ее в свою квартиру в Беер-Шеве. В надежде услышать от нее приглашение в ее покои, я посмотрел на нее.
- Точно не ко мне, - прочитав мои мысли, хихикнула она в ответ на мой вопросительный взгляд.
И это был хохоток, которым она призналась, что все случившееся этой ночью с восходом не растворится в геле, что отныне мы вместе, что все продолжается. Он вселил в меня силы действовать и делать именно тот шаг, который мне хочется сделать. Я предложил найти новую квартиру. Она настояла, чтобы мы поселились в Тель-авиве. Мы брели в обнимку обратно к городскому пляжу и обсуждали, каким должен быть наш дом. Мы мечтали и болтали ерунду, чтобы не касаться сейчас серьезных и сложных тем. И, наверное, сам гель помог нам, потому что к вечеру этого дня мы уже сняли квартиру-студию недалеко от Американского посольства в Тель-авиве, поближе к морю и подальше от прежних привычек. Нам надо было уединиться и осознать происходящее вдвоем.
С уединением отныне проблем у нас не было. Я позвонил хозяину прежней квартиры, и сообщил ему о прекращении аренды. По условиям договора, еще два месяца я обязан был оплачивать старую квартиру, но на этот счет я не переживал, это было мне по карману. Соня из своей квартиры просто исчезла. Как только мы нашли наше общее жилье, я отвез ее на прежний адрес, подождал 20 минут в машине - ровно столько ей потребовалось, чтобы собрать свои самые важные вещи - и мы больше не возвращались туда.
Она выкладывала свои вещи из большого походного рюкзака в шкаф: ботинки, пара сандалий, немного одежды, шкатулка с украшениями, расчески, кремы, зубная щетка, сумка, куртка и коврик.
- Чье это? - спросил я, понимая, что такая древность должна хранить в себе историю.
Соня взяла ковер в руки, внимательно посмотрела на него и на наши небольшие квадратные метры. Ее взгляд остановился перед стеклянной раздвижной дверью на небольшой балкончик - коврик был расстелен там. Затем она молча сходила на кухню, принесла из холодильника бутылку холодного розового вина, два пластиковых стаканчика, посуды у нас почти никакой не было, но штопор нашелся. Она села по-турецки на край коврика и похлопала по второй свободной половине полотна.
- Что ж, Денис, - произнесла она так серьезно, что я пожалел о несвоевременно заданном вопросе, но послушно сел и принял протянутые ей вино и штопор. - Садись, будем знакомиться.
- Все настолько сложно, что без бутылки не разобраться? - попытался отшутиться я. Но она так просверлила меня взглядом, что я понял - серьезнее некуда.
Соня много плакала в этот вечер, и я не мог найти ни слов ни действий, чтобы утешить ее. История ее горя лилась черной рекой, и я понял, что ей просто нужно вытащить все это из себя. От меня требовалось только слушать и подливать вино. Она настаивала, чтобы весь разговор мы сидели на ее коврике, и когда она дошла до рассказа о бабушке, я понял, что она втянула меня в какой-то только ей понятный обряд. Но мне не хотелось ее прерывать, не хотелось перечить ей в таком возбужденном и ранимом состоянии. Я жаждал только одного - чтобы ей стало легче, и чтобы ко мне вернулась моя прежняя нежная Соня, единственная негелевая в этом новом мире.
Она уснула, свернувшись калачиком на коврике, и сложив голову мне на колени. Когда она рассказывала о том, как на этом самом коврике уходила от этого мира в свой транс, я стал опасаться, что она пытается повторить тот же путь, но вместе со мной. Она затряслась от рыданий, упала головой мне на колени и вся сжалась. Я обнял ее плечи, гладил по волосам и только шептал: “Ты больше не одна, Соня… Я с тобой. Я тебя не оставлю. Соня, я с тобой, я здесь.” Ее тело постепенно расслаблялось, рыдания и всхлипывания утихали. Дыхание стало ровным и Соня уснула. А я еще долго так сидел и охранял ее сон, пока ноги окончательно не затекли, и мне не пришлось все-таки аккуратно выползти из под нее.
Я понял в тот день - это важный для нее коврик, это ее якорь. И подумал, что у меня-то такого якоря в жизни нет. Я подложил ей подушку под голову, укрыл ее пледом, а сам лег на диван напротив и любовался ее забвенным очищающим сном. В комнате был по-прежнему разлит гель. Она, кстати, видела этот гель не так, как видел его я, но она ощущала его густоту и безликость. В тот момент, что я был рядом и смотрел на нее, я видел вокруг себя все: обеденный стол, стулья, шкаф, кровать, телевизор, пару странных и бессмысленных картин, трюмо, кровать, окно и шторы на этом окне - все виделось мне мутно, словно я был близорук. И только девушка, лежащая, как битая бродячая собака, на коврике у окна, была четкой и яркой. И тогда я понял - вот он, мой якорь - моя Соня.