Желая получше узнать, можно ли надеяться ему на счастье, Юрий Петрович как-то спросил Марью Михайловну:
— А я похож ли на вашего покойного батюшку?
Она пониже склонила милую головку над шитьем:
— Очень…
Мышь была готова и обмотана нитками, после чего клубок, с виду невинный и неотличимый от прочих, улегся в корзину поверх остальных.
Ну и визгу поднялось, ну и крику, смеху было, когда сестрицы Марья, да Дарья, да Варвара Васильевны дружно побросали рукоделье и вскочили на стулья!
— Учитесь, Маша, при случае визжать, — шептал Юрий Петрович в круглое розовое ушко, а Маша вдруг повернулась к нему и окатила его сиянием своих расширенных темных глаз, и Юрий Петрович сам едва не потерял сознание.
Елизавета Алексеевна, единственная, кто сохранял самообладание во время этой сцены, глядела на Юрия Петровича взором Медузы Горгоны — без всякой, впрочем, надежды обратить молодого человека в камень.
Другим подвигом Маши и отставного капитана было подкладывание лягушки в сахарницу, следствием чего стало пролитие чаю и настоящее следствие со стороны тетушек — чья проделка? Дунька клялась и божилась, что лягушки, когда она подавала сахарницу на стол, в оной не было. Юрий Петрович рассуждал об утиной охоте, а Марья Михайловна тихо прыскала в кулак и глядела куда угодно, только не на Юрия.
Елизавета Алексеевна поднялась из-за стола и молча направилась в сад, к скамье, которую успела облюбовать за время гощения у сестер Арсеньевых. Там она и расположилась — без рукоделья, без книги, наедине с собой. Весна 1812 года безвозвратно скрылась, уступив поле битвы лету, соловьи замолчали почти одновременно, каждый обретя желанную подругу, и даже сирень отцвела: все за несколько дней. Вдова Арсеньева погружалась в сладостный июль, дыша чужой молодостью и чужой любовью; собственными она распорядиться не смогла — да и были ли они!
Юрий Петрович вскорости оказался рядом с нею, невольно принесли его к ней ноги.
— Садись, — велела ему вдова Арсеньева. И, когда он осторожно повиновался, не поворачивая головы, произнесла: — Как ты, батюшка, все это объяснишь?
— Что именно, Елизавета Алексеевна?
— Свое поведение.
— Уж вам-то, даме опытной, должно быть понятно… — не выдержал Юрий Петрович. — К чему вы ходите вокруг да около?
Тут она чуть повернула голову, и он сжался перед нею, точно мальчишка:
— Это ты ходишь вокруг да около! Влюблен ты в мою Машку?
Юрий встал, склонил голову:
— Хотел бы просить ее руки, Елизавета Алексеевна. Осчастливьте.
— А Марья — она в тебя, как ты думаешь, влюблена?
— Не смею мечтать, — сказал Юрий, чувствуя, что земля уходит из-под его ног.
Елизавета Алексеевна глядела на него, посмеиваясь сквозь зубы, невесело.
— Правда ли про тебя говорят, Юрий Петрович, что ты заядлый игрок?
Он молчал.
Арсеньева наступала, чуть топая ногой под тяжелыми юбками:
— Не из-за того ли и в отставку вышел? Говори сейчас, Юрий Петрович! Говори! Если потом что узнаю — собственными руками убью!
Он чуть поднял глаза и понял, что Арсеньева не шутит.
— У меня Марья одна осталась, — сказала она с тяжелым вздохом. — Ну, говори, игрок ты?
— Был и игрок, — сдался он, обмякая.
— Еще что? — спросила Арсеньева прямо. — Как насчет женской части?
— Уж коли вы обо мне справки наводили, так и про это знаете! — сказал Юрий Петрович. — От женщин никогда не сторонился… но Машу обожаю, истинно обожаю…
Последнее он произнес так тихо, что слова сами собою, почти помимо слуха, скользнули в черствое сердце Елизаветы Алексеевны да так там и остались.
— Имение твое, я слышала, расстроено, — спустя почти минуту проговорила Елизавета Алексеевна задумчиво и так деловито, словно брак, о котором просил Юрий Петрович, был уже делом решенным и осталось уладить бытовые вопросы. Она подтолкнула его рукой: — Да ты садись! Что ты предо мной стоишь, яко перед архиереем? Сядь! Говори — сколько раз свою Кропотовку закладывал?
Юрий Петрович опять сел. Он не то что отвечать на вопросы тиранши согласен был — он бы и землю под ее ногами поцеловал, лишь бы дала согласие. Сейчас боялся дохнуть.
— Я… закладывал, — сказал он нелепо и вдруг хихикнул.
Она покосилась подозрительно.
— Что смеешься?
— Простите… — Он покраснел. — Так вы… согласны?
— Марья должна быть счастлива, — определила Елизавета Алексеевна так мрачно, словно речь шла о последних распоряжениях перед похоронами. — А уж как я на это смотрю, то дело десятое.
Юрий Петрович тихо вдохнул, а после наклонился к шершавой руке Елизаветы Алексеевны и осторожно, нежно прижался к ней губами.