Усадьба называлась Середниково и принадлежала тетушке Катерине Аркадьевне Столыпиной, и здесь проводили лето бабушка Арсеньева с Мишелем после того, как перебрались в Москву.
Округа кишела кузинами подходящего (или, точнее сказать, совершенно неподходящего возраста, сплошь лет семнадцати-восемнадцати): в четырех верстах — одна, в трех — другая, а в полутора — их подруга. В иных усадьбах вместо одного цветка имелся целый букет, и все они задались единой целью — сладостно мучить Мишеля.
В Москве эти цветники также находились все очень близко к Мишелю; то, что в Москве — жить за две улицы, в подмосковных — жить за четыре версты; а если учесть, что в обширном отечестве нашем и сто верст за расстояние не считается, то компания не бывала рассеяна ни на миг и вечно клубилась где- нибудь неподалеку от Середникова.
— Наконец-то ты! — проговорила темная тень у Чертова моста, поднимаясь из густых зарослей лопуха. — Я уже заждался — и ноги онемели.
— Как будто ты можешь скучать в одиночестве, — возразила другая тень, тихо посмеиваясь.
— Положим, я и не скучал… Почему ты опоздал?
— Я не опоздал.
Молодые люди наконец сблизились, один подтолкнул другого, а луна, появившись в виде огромного колеса над краем леса, осветила их лица.
Любопытный наблюдатель (которого здесь не имелось) увидел бы двух юношей лет шестнадцати, один чуть повыше, другой чуть пониже. Когда они стояли рядом, в глаза бросались различия между ними. Тот, что был пониже, сутулился и в иные мгновения напоминал злого карлу, поверенного тайн и скрытого врага какой-нибудь прелестной инфанты; другой представлял собой симпатичного мальчика с открытым лицом и ясными глазами, совершенно обыкновенного, но вместе с тем милого, как бывают милы почти все мальчики в этом возрасте.
Но стоило им разойтись хотя бы на несколько шагов, как явственным делалось сходство: одинаковые темные глаза, задумчивый рот — и, что самое примечательное, оба прихрамывали на левую ногу. Низкорослый был таким от рождения: он страдал худосочием и золотухой, и бабушка прилагала титанические усилия, чтобы хоть как-то исправить изъяны его кривых ног. Второй в возрасте четырнадцати лет неудачно упал с лошади и — вот удача! — повредил ту же самую ногу. По этому поводу он, человек счастливого характера, немало шутил.
Мишель сорвал травинку, сунул в угол рта и уставился на брата искоса.
— О твоем приезде никто не знает?
— Бабушка, во всяком случае, пока не знает.
— Ей бы лучше оставаться так, потому что если до нее дойдут слухи…
— Ты писал, что дело важное, вот я и приехал, — сказал Юрий, весело улыбаясь.
— Важнее не бывает, — подтвердил Мишель. — Слушай, Юрка: здесь полно девиц, одна другой лучше, и во всех я влюблен.
— Для поэта такое весьма полезно, — вполне серьезно отозвался Юрий. — Необходимо тренировать душу, как бы возлагая на нее различные ноши. Чем тяжелее ноша, тем мощнее душа и тем мелодичнее вопли, которые она испускает из себя при этих упражнениях.
— Ты становишься теоретиком, — заявил, смеясь, Мишель.
* * *Два года, с четырнадцати до шестнадцати лет, Мишель обучался в Благородном университетском пансионе в Москве, где бабушка Арсеньева сняла квартиру и тем самым поместила внука в тот самый цветник кузин, о котором только что шла речь между братьями. Юрий Петрович время от времени появлялся в Первопрестольной — Мишель проводил с ним время, гулял, показывал свои рисунки и сочинения, чему бабушка не препятствовала. С зятем она предпочитала в таких случаях не встречаться: как бы ни были тесно они связаны деньгами и заговором, но подобные встречи обоим стали бы в тягость.
Единственный разговор произошел между ними на шестнадцатом году Мишеля, весной 1830 года, когда по приказанию государя был закрыт Благородный пансион, переименованный отныне в гимназию. Юрий Петрович желал бы, чтобы его сын продолжал образование — хоть за границей; но тут уперлась бабушка.
— У меня два внука, Юрий Петрович, не забыл ты этого?
— У вас, многочтимая Марфа Посадница, два внука, и этого я не забыл, — ответил Лермонтов, пожалуй, резковато, — да у меня всего один сын.
«Марфа Посадница» поджала губы. Юрий Петрович глядел на нее неприязненно и вдруг поймал себя на том, что менее всего нравится ему в теще ее неожиданный расцвет. До пятидесяти лет рослая, грубоватая с виду госпожа Арсеньева все ходила в дурнушках: некрасивой была невестой, неприятной супругой, властной, несимпатичной, увядшей матерью… и вдруг, сделавшись бабушкой, достигла своего настоящего призвания. Она превратилась в красивую, величественную старуху.