— Зайдем в подъезд, — буркнул я.
— Не надо.
— Зайдем.
— Гарик, не делай глупостей, если не хочешь, чтобы мы поссорились.
Так мы и расстались. Просто как знакомые.
Назавтра мы встретились снова. Провожая меня, мама предупредила:
— Возвращайся не позже восьми: придет Миша.
Спускаясь по лестнице, я услышал, как мама, выйдя на площадку, крикнула:
— Слышишь, не позже восьми!
В этот вечер Аня была особенно веселой.
— Гарик, ты сегодня почти красивый, — сказала она. — Пойдем в кино.
Мы проводили вместе так мало времени, что тратить его на кино казалось мне преступным. Я сказал, что гораздо лучше было бы посидеть где-нибудь, поговорить друг о друге, о том чувстве, которое нас соединяет.
Аня немедленно возразила, что ей надоело разговаривать.
— Все равно, — сказал я, — на шестичасовой сеанс мы опоздали, а в восемь я должен быть дома.
— Будешь в девять. Или в десять.
— Не могу.
Аня надулась и через несколько минут, холодно попрощавшись, ушла.
Наша любовь так и не стала счастливой. Аня вела себя странно: то не замечала меня, то сама предлагала встретиться. Когда мы гуляли по улицам и я начинал упрекать ее в непостоянстве, она делала круглые глаза и говорила:
— У меня же еще есть дела! Как ты не понимаешь?
Я почему-то не мог ей не верить.
Но как только выяснялось, что мне надо быть дома не позже девяти (или в крайнем случае в половине десятого), Аня на глазах менялась. Она становилась холодной, насмешливой и очень далекой. Она называла меня маменькиным сынком и говорила, что если я всегда буду торопиться домой, то она перестанет со мной встречаться.
В такие минуты я старался выглядеть взрослее, говорил басом и даже пытался быть грубоватым.
Однажды мне удалось издали показать Ане Марасана. Она проводила его жадным взглядом и шепотом сказала:
— Гарик, когда мы его арестуем?
Я замялся, но, вспомнив рассказ «Последнее дело Шерлока Холмса», ответил:
— Арестовать его не так уж сложно. Но мы спугнем всю банду. Немножко терпения.
Аня с сомнением покачала головой, но маменькиным сынком больше меня не называла.
Ужаснее всего было то, что я никак не мог выяснить, любит ли меня Аня (если бы я точно знал, что она меня не любит, мне, наверное, было бы легче). Когда я прямо спрашивал ее об этом, она сердилась и говорила:
— Если бы ты мне не нравился, я бы с тобой не встречалась.
— Одно дело — нравиться, — мрачно возражал я, — а другое дело — любить.
— Оставь, пожалуйста! Ну, люблю.
— Тогда почему смеешься?
— Потому, что ты смешной. Будешь приставать, я уйду.
В отчаянии я загадывал: если мне раньше попадется навстречу женщина, — значит, Аня меня любит; если количество шагов до булочной окажется четным, — значит, не любит. Навстречу мне раньше попадалась женщина, но количество шагов до булочной оказывалось четным…
И все-таки… Все-таки я был счастлив, когда Аня при посторонних заговаривала со мной вполголоса.
Между тем Мишка и Серёга весело рассмеялись и, видимо, совсем забыв обо мне, пошли вверх по переулку, толкая друг друга плечами. Усмехаясь, я посмотрел им вслед.
— Значит, в одиннадцать? — крикнул я. — Договорились, кто из вас имеет право зайти?
— Кто-нибудь зайдет, — сказал, оглянувшись, Серёга. — Не боись.
— Собери все для секции, — добавил Мишка. — Чтоб нам тебя не ждать.
Услышав про секцию, Аня насторожилась. Когда Мишка с Серёгой ушли, она, торопливо попрощавшись с Ирой, подошла ко мне и весело спросила:
— Значит, в секцию идешь, да?
— Да, — сказал я небрежно. — Тебя это удивляет?
Я был очень горд своим решением записаться в боксеры. Тем, кто невнимательно следил за моим перевоспитанием, могло показаться странным, что Игорь Верезин, далеко не храбрец, идет в секцию, где каждый день нужно драться. Честно говоря, временами я испытывал некоторый страх. Но отступление было невозможным. Как бы я выглядел, если бы «Комсомольская правда» узнала, что я испугался стать спортсменом!
Кроме того, секция должна была сыграть решающую роль в моих отношениях с Аней. Когда я буду приходить на свидание с мужественными шрамами на лице, Аня не посмеет назвать меня маменькиным сынком.
Я уже видел себя в модном коротком пальто, в ботинках на толстых подошвах и с сумкой, едва не волочащейся по земле.
— Да, — сказал я Ане небрежно. — А что?
— Никуда ты не пойдешь! — с торжеством сказала Аня. — Я взяла билеты в театр. На утро. Ты рад?