Он начал торопливо одеваться.
— Не приняли… Ершова не приняли! — послышалось у дверей.
Через минуту появился Ершов. Он молча пробрался к дивану, отыскал свои брюки и, уже одеваясь, беззвучно заплакал.
— Нюня! — презрительно сказал Гуреев, проходя к врачу.
Почему-то вызвали его, хотя очередь была Синицына.
Я решил идти последним. Но все равно моя очередь приближалась катастрофически быстро. Правда, с Гуреевым возились долго. Мы подглядывали в щель, как Званцев снова щупал ему плечи, живот.
— Вот это материал! — говорил он кому-то невидимому, вероятно доктору. — Это я понимаю!
Гуреева, конечно, приняли. Когда он выходил, Званцев окликнул его и сказал:
— Тренировка во вторник. Не робей, малец, будешь в порядке.
Потом нас стали лузгать, как семечки. Один за другим ребята выходили из кабинета, растерянно разводя руками (или отрицательно качая головой). Большинство из них не подошло по здоровью. Из девятнадцати мальчишек приняли еще четверых: Мишку, Андрея (Званцев так и не заметил, что он подчистил двойку), Володьку Большакова и Володьку Германа (его звали «Дама», потому что в «Пиковой даме» тоже был Герман).
Костю Борисова выгнали сразу же, хотя он и оставил Мишке свои окуляры. На лице у него заметили следы от очков и поняли, что он близорукий.
У Серёги тоже оказалось слабое зрение. Он ни за что не хотел уходить и кричал, что будет жаловаться. В конце концов Званцев вытолкнул его из кабинета.
Когда подошла моя очередь, я был совершенно спокоен. Подумаешь, не примут! Вон сколько ребят не приняли! Я решил, что, уходя, скажу Званцеву: «Проживу и без вашего бокса».
Доктор, не поднимаясь из-за стола, приказал:
— Подойди!
Званцев сидел рядом с ним. Он взял у меня дневник и стал листать его.
— Можете осматривать, — сказал он доктору.
Тот, беря стетоскоп, спросил неодобрительно:
— Сколько тебе лет? Пятнадцать? Слабовато развит.
— Вы имеете в виду физически?
— Вот именно, — усмехнулся доктор. — Нас сейчас интересует только физическое развитие.
— По физкультуре тройка, — сказал Званцев. — С минусом.
Вообще-то по физкультуре я заслуживал двойку. Но учительница вывела мне тройку с минусом, чтобы, как она выразилась, не портить общей картины.
— Вы с тройками тоже не принимаете? — язвительно спросил я, чувствуя, что терять мне все равно нечего.
— Дыши глубже, — сказал доктор. — Не дыши… Повернись… С тройками принимаем.
— Пройди на весы, — сказал Званцев.
Неужели, прежде чем выгнать, нужно столько со мной возиться? Я пожал плечами и встал на весы. Доктор подвигал металлическими цилиндриками противовесов и с удивлением произнес:
— Сорок килограммов!
Я догадался, что это очень мало и что сейчас меня наконец выгонят.
— Сколько? — встрепенувшись, спросил Званцев.
— Сорок килограммов ровно, — повторил доктор.
— Мухач?
— Мухач! — с торжеством сказал доктор. — Повезло, Гриша, а?
— Не сглазьте, — сказал Званцев. — Давайте-ка еще разок проверим.
Я ничего не понимал. Чему они радуются? Что такое «мухач»? Обидно это или наоборот? Званцев, очевидно, заметил мое недоумение.
— Ах ты, крошка! — сказал он мне ласково, словно я был его младшим братом. — Не понимаешь?
Он объяснил мне, что те парни, которых он принял раньше, только годились для бокса, не больше. Я же был для него настоящей находкой, потому что очень мало весил. Я принадлежал к наилегчайшей категории. До революции она называлась «вес мухи», а боксеры этого веса — «мухачами».
Оказалось, что «мухачи» крайне дефицитны. А мой сравнительно высокий рост при таком малом весе — просто исключительная редкость. Ведь чем выше рост, тем длиннее руки. Мне, очевидно, будет свойственна манера боксировать на дальней дистанции. Так, во всяком случае, предположил Званцев. В переводе на общепонятный язык это значило, что я буду лупить своих противников издали, не давая им подойти. Меня это вполне устраивало.
В моем возрасте «мухач» должен весить не больше сорока пяти килограммов. Званцев сказал, что и во мне будет примерно столько же, когда я раздамся в плечах и разовью мускулы.
Все-таки Серёга оказался прав. Званцев действительно крупный специалист своего дела. Можно что угодно думать о его человеческих качествах (я по-прежнему невысокого мнения о них), но считать его окончательным подлецом было бы несправедливо. Не моргнув глазом, он забыл о личной антипатии, когда выяснилось, что я представляю интерес для секции.