- Миша-а, я те всю правду скажу, ой, боже ты мой,- чуть не плачет мать,- с мужиками отец пошел. Не бойся, сыночек.
Стоит Мишка на дровах, высоко, сейчас через заплот перемахнет, на мать не смотрит, насупился, бровенки сдвинул:
- Шельму спусти.
- Миша-а, не ходи! - старается мать разжалобить сына, подошла к дровам, за ногу Мишку ловит, сама с головы платок тянет, плакать на Мишкиных глазах собирается.
- Брось реветь! - по-отцовски говорит Мишка.
- Я тебе чего скажу, Мишенька, недобро пошли мужики, не на охоту. Заради матери, Миша...
- Собаку спусти,- последний раз сказал Мишка да через заплот, только приклад по доскам шкрябнул, да слышно, как на землю Мишка спрыгнул.
- Миша-а-а...
Хомякова заимка, как берлога - чернеет челом на вырубке, выше ее гарь, черное стволье, белый снег, еще выше по распадку - кедрач молодой, синий, пониже - густая таежка, еловый отъем. Все у Хомяка под боком, плашки ставит от порога - через четыре зимовья, два дня хода по кольцу-путику. Триста плашек у него и кулемки на зайцев да на колонка, да выдру берет по всей реке, да птицу, да зверя.
Нету дыма из берлоги.
След Хомячий. Утресь ушел, собак взял - вон они петляли, катались по снегу, собаки у Хомяка веселее хозяина. Утром ушел - значит, в первом зимовье сейчас, на ручье Кобылке, туда следы показывают.
Синицы по ельнику шебуршат, дятлы перелетают, долбят, вскрикивают, как кликуши.
Ушла брусника под снег, под ичигами выворачивается, следы кровью красит...
Недобро идут мужики, сумные, насупленные, поняги маленькие, харчей мало несут, топоры да винтовки.
Пятеро мужиков, ни одной собаки.
Перелетают синицы, радуются первому снегу, и дятел радуется, недалеко от мужиков ныряет меж крон, скребет когтями кору, приспособится, осмотрится и долбит опять гулко.
Твердый мороз, твердый воздух, пухлый снег сухой, не осенний, едва держится на еловых лапах, потревоженный падает. Тихо, беззвучно падает потревоженный снег, рассыпаясь в облако стоячее...
На Кобылкиной пади разошлись мужики, перекурили - трое пошли вправо, стали забирать в сопку, двое пошли влево, тоже взяли повыше, недалеко от Хомякова следа идут, на гривы Кобылкины забираются.
На охоту похоже, будто медведя на ходу обрезают, окружают, чтобы выходной след не выпустить. Да только здесь не медведем пахнет, а вьется посередь облавы Хомяков след, собачьими петлями изукрашенный...
Хомяковы собаки загнали в реку лосиху, бык легко ушел от них, а корова осталась и бурлит в черной, меж белых берегов реке, собаки держат ее, на обоих берегах мечутся, и в реку суются, и впереди и сзади мельтешат. Потом прыгнул Рваный, плюхнулся с берега перед лосиной мордой в реку, промахнулся, норовил вцепиться, повиснуть, поднялась лосиха в дыбы, стоптала бы Рваного, да раздался выстрел - поспел Хомяк, издали ударил лосиху по туше. Упала корова в воду, взлетел столб воды, потом дивным предсмертным прыжком метнулась она на берег - мокрая, большой странной рыбой покатилась, оставляя черный след на тонком снегу, взбрыкивая сухими длинными ногами...
Большое черное пятно среди снега. Кинулись и рвут мокрого зверя мокрые собаки.
Оскалясь, не спеша шел к добыче Хомяк, распинал свору, но встал в трех шагах, чтобы не задела, случаем, лосиха в предсмертии острым своим копытом.
Собаки вертелись вокруг лосихи, взвизгивали, дрожа от нетерпения снова вцепиться, снова рвать - судорожно напряжены были их лапы, хвосты, глаза, взъерошены загривки. Они даже не оглядывались на хозяина, не обращали внимания на его пинки и окрики. Даже глава всей собачьей семьи Хомяка старый кобель-медвежатник Рваный - и тот дрожал мелкой дрожью, рассыпая вокруг себя ледяные брызги.
Корова затихла, перестала вскидываться, легла уродливо прекрасная голова на снег. Хомяк со спины подошел к лосихе, глянул в ее помутившиеся глаза, рванул горло острым широким ножом.
Отворенная кровь смочила шерсть красным цветом. Шел пар от крови, мазались в ней собаки, облизывая подергивающуюся в глубине теплую рану.
И прокатился выстрел - повисла мелкая навесь в воздухе,- столбом стоит мелкий искристый снег - от подошвы кедра до вершины. Падает снег и не падает...
Столбом стоит Хомяк.
Стоит напряженная тишина.
Кинулся Хомяк к винтовке, и в ту же секунду прогремел новый выстрел с другой стороны, брызнули щепки от Хомяковой трехлинейки - упала в снег, так и застыл Хомяк с вытянутой рукой.
Только в сторону Хомяк - и снова выстрел. С другого кедра посыпался снег - новый столб серебристой пыли повис в воздухе.
Блуждающим взглядом ищет Хомяк - откуда стреляют?
Мертво, неподвижно лежит заснеженная тайга вокруг Кобылкиной пади, черные обдутые россыпи скал на вершинах сопок, отовсюду ждет Хомяк последнего выстрела, но следующий выстрел был так же неожидан - судорожно, не зная куда, метнулся Хомяк от кедра, в который только что попала пуля, и опять ожидание...
И опять выстрел, рядом сыплется снег, опять встает от земли до кроны невесомый столб снега.
Воют и мечутся собаки, бороздят снег, забиваются в кусты.
Выстрел - перелетела через голову собака. Со всех сторон летят пули, обрезают Хомяка. Замер он, попятившись, страшно двигаться под пулями, возле лосихи стал, медленно поднял вверх руки.
Подогнулись колени, медленно опустился в снег Хомяк, закрыл голову руками, ждет.
Последний выстрел потревожил кедр, отщепил кору высоко под самой кроной, повис над Хомяком снежный столб и стал падать...
Щекотал снег Хомяка. Промелькивали далеко видные по белому снегу внизу собаки.
Тишина над тайгой, над крутым распадком, на дне которого лежат рядом лосиха и Хомяк.
Дятел стучит гулко...
По своим следам спускаются со склонов пади мужики, сошлись, подождали друг друга, пошли гуськом к Хомяковой заимке его же утренним следом. Молча.
Разбрасывая снег, бежит им навстречу Шельма. Снизу по следам собаки быстро идет Мишка, устал, с трудом лезет вверх, скользя по заснеженной траве. Подбежал, на батю уставился, а отец, будто это вовсе не Мишка, посмотрел и отвернулся, сидит на бревнышке, курит.
- На-ка уголек, грамотей,- сказал Мишке короткий серьезный мужик.
- Пиши,- сказал другой, затянулся махоркой, дым из бороды идет на мороз облаком.
Затес свежий на бревне возле двери, колом припертой.
- Это ему будет резолюция.
Взял Мишка уголек, дрожит рука, всю, поди, дорогу бежал, за батю боялся. Выводить начала рука, кто-то из-за спины выговаривает:
- Уходи с богом, ишо встренем в нашей тайге, вовсе кончим. Рукосуев, мол, Мишка приказ подписал.
Некрасиво вывел Мишка, но грамотно: "УХОДИ С БОГОМЪ ИШО ВСТРЕНЕМЪ В НАШЕЙ ТАЙГЕ ВОВСЕ КОНЧИМЪ".
- Ай да Мишка, ловко ты его! - засмеялись мужики за спиной.
Улыбнулся Мишка:
- А я боялся, думал...- и осекся.
- Ну, пошли, мужики,- сказал Мишкин батя.
- Мирное время настало,- сказал приземистый серьезный мужик.
А проходили через ту болотину, и не узнать ее было в белом-белом снегу. Казалось Мишке, что была здесь заячья война, а теперь кладбище, под каждой кочкой лежит по зайцу. И через ручей шли по обледенелому бревну, и ручей Мишке не узнать было. Шельма сорвалась с бревна в воду и, плескаясь, отряхиваясь и леденея, выскочила на противоположный берег, и никто не засмеялся - суровые и насупленные шли мужики. И тут вспомнил Мишка свою охоту и вспомнил про соболя - черного, посмотрел виновато на широкую сутулую батину спину впереди, вспомнил про полушалок крестной, да и про все вспомнил, о чем давно-давно так счастливо мечталось и думалось ему, и стало грустно Мишке, страшно, жалко стало чего-то, что кончилось с началом этой зимы, этого белого, белого, белого снега...