Это было правдой. Все эти годы мы изредка получали короткие дежурные письма, написанные крупным, как у девочки, почерком Беатрис, в которых было мало информации, иногда сообщалось о соседях, поездках в Лондон, о войне, затемнении, эвакуированных, нехватке того или другого, о курах, лошадях, очень деликатно, осторожно -' о семейных делах и ничего о прошлом. Поскольку мы переезжали с места на место и затем, после войны; приехали сюда, письма адресовались до востребования, приходили один-два раза в год и безнадежно опаздывали. Отвечала на письма я - столь же осторожно и -высокопарно, таким же неоформившимся почерком, как и Беатрис, стесняясь тривиальности и незначительности сообщаемых новостей. Поскольку Беатрис никогда не ссылалась на мои письма, я не имела понятия, доходили ли они до них.
- Прошу тебя, не надо так тревожиться. Я понимаю, что удар - неприятная вещь и это для нее будет очень тяжело, она привыкла быть активной, не может сидеть на месте, оставаться дома. Она вряд ли изменилась. - Я увидела нечто вроде былой улыбки на его лице и поняла, что он что-то вспомнил. - Но ведь такое случается нередко. И многие после этого возвращаются к нормальной жизни.
Мы стояли и смотрели на пустынную, стального цвета гладь озера, окруженного деревьями и гравийной дорожкой. Я слышала саму себя, слышала, как без умолку болтаю, пытаясь успокоить Максима. И конечно же, я была не в силах этого сделать. Ибо думал он не только о Беатрис. Письмо, почтовая марка, почерк Джайлса, адрес на верху листка - все это подталкивало к размышлениям и воспоминаниям. Я хотела бы избавить и оберечь его от переживаний, но это было бы неправильно - прятать от него письма; даже если бы мне это удалось, это было бы обманом, а между нами не было лжи, во всяком случае по существенным вопросам, и, кроме того, я не могла вести себя так, будто у него нет сестры, нет семьи, нет никого, кроме меня.
Именно Беатрис вела наши дела с того момента, как мы уехали, подписывала бумаги, принимала решения; Беатрис и первые два-три года Фрэнк Кроли. Максим ничего не хотел слышать обо всем этом, совершенно ничего. Теперь-то я думаю, возможно, на нее легла слишком большая нагрузка, мы слишком злоупотребляли ее добротой. А потом была война.
- Я никогда не был опорой для нее.
- Она на это и не рассчитывала, ты же знаешь, она никогда не обижалась из-за этого.
Максим повернулся ко мне, в глазах его было отчаяние.
- Я боюсь.
- Максим, но чего? Беатрис поправится, я знаю, она...
- Нет. Поправится она или нет... дело не в этом.
- Тогда в чем?
- Что-то изменилось, разве ты не видишь? Я боюсь любых перемен. Когда я просыпаюсь, я хочу, чтобы новый день был таким, как предыдущий. Пусть все остается как есть.
Мне нечего было возразить на это, я знала, что никакие банальные фразы здесь не помогут. Я перестала твердить о том, что все будет хорошо и Беатрис обязательно поправится. Я просто шла молча рядом с ним по берегу озера, затем, пройдя с милю, мы повернули к нашей гостинице. Мы останавливались, чтобы посмотреть на плавающих гусей. Подкормили парочку воробьев крошками, которые я нашла у себя в кармане. Мы почти никого не встретили. Курортный сезон, можно сказать, закончился. Когда мы вернемся, будут газеты, и какое-то недолгое время мы проведем за их чтением, а затем выпьем по бокалу вермута и отправимся на ленч.
Всю дорогу мы молчали, и я думала о Беатрис. Но у нее уже функционирует левая сторона, говорится в письме, она узнаёт Джайлса, разговаривает. Мы позвоним по телефону, закажем цветы, если это возможно, чтобы хоть немного загладить нашу вину.
На какое-то мгновение, когда мы поднимались по ступенькам гостиницы, я зримо увидела Беатрис - быстрым шагом она шла мне навстречу по лужайке Мэндерли, собаки радостно лаяли у ее ног, звонко звучал ее голос. Дорогая, добрая, верная Беатрис, всегда державшая свои мысли при себе и не задававшая лишних вопросов, она любила нас и безоговорочно приняла то, что мы сделали. К моим глазам подступили слезы. Она и впредь будет ходить так же энергично. Я даже решила написать ей письмо и посоветовать ходить медленнее, поберечь себя. И оставить охоту.
Когда мы вошли в номер, Максим повернулся, и я по его лицу поняла, что он также уговаривает себя расслабиться и вернуться к нашему обычному, устоявшемуся образу жизни.
Мне стыдно сейчас, и я буду испытывать стыд до конца жизни из-за того, что мы снова ощутили себя в тот вечер такими счастливыми, такими беззаботными, отгородившись от внешнего мира, запрятавшись, словно в кокон, в успокоительную болтовню. С самодовольством, эгоизмом и бесчувственностью мы убеждали себя, поскольку нас это устраивало, в том, что паралич у Беатрис был не столь серьезным и что сейчас она наверняка уже на ногах и в полном здравии.
После полудня я сделала несколько покупок и даже приобрела какой-то новый для меня одеколон, а также пачку дорогого горького шоколада, который вновь появился в продаже; как будто бы я была одной из богатых, скучающих, легкомысленных дамочек, которых мы нередко видели и которые только тем и занимались, что делали покупки. Это было совершенно не похоже на меня, и я не знаю, почему так вела себя в тот день. У нас был чай, затем обед, после чего мы снова, по нашему обыкновению, прогулялись вдоль озера, а затем отправились выпить кофе в одну из гостиниц, где терраса еще была открыта вечерами и столики стояли под навесами. Над нами горели китайские фонарики, бросающие то синий, то малиновый, то безобразный оранжевый свет на столики и на наши руки, когда мы протягивали их к чашкам. Стало снова чуть теплее, ветер стих. Мимо нас прошли одна-две пары, чтобы выпить кофе и полакомиться фирменными крохотными пирожными с вишнями или миндалем. Если Максим иногда был не в состоянии отделаться от мыслей о том, что происходило далеко отсюда, он очень хорошо скрывал это от меня, откинувшись в кресле с сигаретой, напоминая мне того самого прежнего Максима, только с большим количеством морщин и седины, который сидел в открытой машине, несущейся по горной дороге в Монте, а было это вечность тому назад; того самого мужчину, который приказал мне, неловкой и покрасневшей от смущения девчонке, сесть за его столик, когда я завтракала одна и опрокинула стакан с водой.
- Вы не можете есть на сырой скатерти, у вас пропадет весь аппетит. Отодвиньтесь-ка. - И затем добавил, обращаясь к официанту: - Перенесите прибор на мой столик. Мадемуазель будет завтракать со мной.