Весь вечер она ожидала, что Майлс выйдет в конце концов из своего подавленного состояния, но он, казалось, упорно цеплялся за собственную мрачность, словно чувствовал желание Элизабет что-то рассказать ему и оборонялся, противился. В десять они пошли спать, и она так и не сказала ему ни слова. Потом из-за всяких забот и неприступности Майлса она ни разу не обмолвилась о рассказе, и решила просто подарить ему номер журнала в день его рождения — благо, ждать оставалось не так долго. В прежние времена, в колледже, Майлс праздновал свои дни рождения с помпой, как и подобало enfant terrible и литературной знаменитости своего курса. Он покупал шипучку, роскошный торт и зажигал над камином ровно столько красных свечей, сколько лет ему исполнялось. В первые два года в Лондоне этой традицией Майлс пренебрегал. На этот раз Майлс не захотел жертвовать своим днём рождения — в этом году ему исполнялось двадцать пять. Конечно, соболезновать ему ещё рановато, шутил Майлс, но раз уж тридцатилетие не за горами, то он, можно сказать, пополняет ряды людей среднего возраста. Его вдохновение, в отличие от талии, шло на убыль, так что ему и его друзьям не оставалось ничего другого, как сообща оплакивать крах большого поэтического таланта, не вынесшего тягот мира материализма. Майлс говорил всё это своим приятелям в те дни, когда его мысли были всецело поглощены самим собой, а имя становилось всё известней, так что Майлс был бы поражён, если бы кто-то воспринял его слова всерьёз. Верные друзья горячо защищали его талант, и Майлс довольно улыбался Элизабет, единственной, кто питал кое-какие сомнения. Теперь, добившись собственного успеха, она уже не испытывала прежнего восторга перед талантом Майлса. Её отношение к нему незаметно изменялось.
День, когда Майлсу исполнялось двадцать пять, обещал быть погожим. Стоял сентябрь, пора бабьего лета, и, казалось, холода никогда не наступят. Из окна квартиры была видна буйная зелень деревьев, обрамлявших парк. Набегавшие короткие ливни лишь приятно подчеркивали долгие часы мягкого солнечного света. В этот день Элизабет встала рано и в десять утра, когда она внесла в спальню поднос с завтраком, сероватый туман, нависавший над парком, уже рассеялся.
— О боже! Шампанское! Французские слойки! Да ты меня, вредная, совсем избаловала!
— С днём рождения, Майлс, — сказала она, протягивая поздравительные открытки, пришедшие с утренней почтой. — Погляди, даже твой отец вспомнил. Вот, со штемпелем Хоршэма.
— Да не может быть. С тех пор, как я пошёл в школу, такого не случалось. Наверное, чувствует себя стариком, раз сыну уже двадцать пять стукнуло.
— Впрочем, не удивляюсь. В конце концов, у тебя теперь имя. Возможно, он решил, что с тобой стоит познакомиться поближе. Но, надеюсь, он не настолько воодушевился, чтобы заявиться в разгар веселья.
А что, собственно? Я усажу его в уголке, с Фредерикой и бутылкой джина, и, будь уверена, ничего больше ему и не надо. Он будет потрясен людьми, которых можно встретить в моем доме.
Элизабет уселась на край постели, ожидая, когда Майлс прочтёт все поздравления. Она нервно теребила за спиной свёрток, обёрнутый в бумагу.
— А вот, — сказала она, — мой маленький подарок. Настоящий подарок получишь вечером, а этот мне хочется подарить, пока мы одни.
Она почувствовала, что покраснела от смущения, произнеся эту короткую речь. Но Майлс ничего не заметил и наклонился вперёд, чтобы взять свёрток. Он бесцеремонно сорвал обёртку и уставился на блестящую обложку, на которой была изображена женская голова, покрытая непомерно большой шляпой.
— Что это?
— Взгляни, пожалуйста, на оглавление и тогда всё поймёшь.
Он бегло проглядел перечень авторов, пропустил её имя и вновь вернулся к началу оглавления.
— Страница 80, — сказала она. — Три с половиной страницы. Это мой первый рассказ, Майлс. Они приняли. Я пыталась рассказать тебе раньше, но так и не нашла подходящего момента. Пусть, думаю, будет сюрпризом.
— Так вот оно что. А я ничего не знал. Так это из-за тебя все мои катастрофы! Ты переманила музу из моего кабинета и приковала ее к своей машинке. Вот это коварство! Но, молодец. Просто потрясающе. Браво, Лиззи! — Он откинулся на подушки и, улыбаясь, зааплодировал. — Но только не сейчас. Вот когда все уйдут, я сяду в кабинете, выпью большую чашку чёрного кофе, чтобы прояснить голову, и прочту всё самым наивнимательнейшим образом. Удался рассказ?
— Трудно сказать. Я жду твоего мнения. Они хотели, чтобы я кое-что изменила.
— Ну, это бывает, — сказал Майлс тоном человека, который знает, что подобное случается со многими, но только не с ним: то ли он везуч, то ли настолько неоспорим его талант. Его изначальный энтузиазм уже улетучился. И Элизабет, надеявшаяся, что публикация рассказа вновь сблизит их, видела теперь, что Майлс не так уж доволен происходящим.