Мойдодыр, видимо, просёк, какое счастье свалилось ему на голову. Я было хотел расположиться в Ленинской комнате, но он, под предлогом того, что бумажки секретные, отправил меня в кабинет начальника штаба. Того всё равно не было. Предыдущий уволился по старости, а нового никак не могли подобрать. Сначала хотели найти достойного среди наших бравых шести комбатов. Вовчик рассказывал, какая заварушка при этом началась. До этого неразливаемые водой и водкой друзья и собутыльники стали если не врагами, то, во всяком случае, неприятелями. И страшными сплетниками. Ябедничали друг на дружку, как в детском садике. Вместо привычных Петь и Вань превратились в „товарищей майоров и капитанов“. Голошумов, хоть и являвшийся комбатом, посмеивался над своими коллегами. „Куда, — говорил он, — вам штаб вести! Вы ж кроме несчастных двенадцати солдат (нас, стало быть) других и в глаза не видели! Вот пришлют кого-то со стороны, тогда узнаете“. Как в воду глядел — прислали, но после Нового года. Мойдодыр решил. До этого собрал всех шестерых и прямо спросил, есть ли кандидатура, за которую они проголосуют единогласно. Какое там! Один майор при тайном голосовании опередил всех на один голос: два собрал — свой плюс Голошумовский. Остальные проголосовали сами за себя. Даже Мойдодыра развеселили. Тема закрылась сама собой, а комбаты отпраздновали окончание соревнования грандиозной попойкой, от которой не могли очухаться уже неделю.
Вот и в этот день они поочередно заходили ко мне в кабинет начальника штаба и давали ценные указания, которые в основном упирались в быстроту сотворения списков именно их запасников. Каждый хотел отнести свои списки на подпись Мойдодыру быстрее, чем остальные пятеро. Мне это сразу не понравилось. Риск нажить себе пятерых недругов был очень большим. Я пошел стучать Самому Справедливейшему Из Справедливых. Взвесив все „за“ и „против“, он согласился со мной, когда я предложил писать по очереди каждому комбату по алфавитной буковке и кончить всё в один день. Комбаты захотели возразить, но было поздно — индульгенцией я заручился.
Работы было аккурат до Рождества Христова. Подарок им будет. Торопиться я не собирался: минский опыт я впитал досконально. В армии иная трактовка закона сохранения энергии: делай вид, что работаешь. А в первый день я вообще от всех отмазался — надо было руку потренировать. Репетицию решил отложить на послеобеденное время, еще не зная, что от новых впечатлений рука начнет выводить чёрт-те что.
Перед обеденным построением нас неожиданно стало на три человека больше. Трое парней, только что с „гражданки“, были привезены Щепиком из распределительного пункта того же Борисова. Вот они, три моих новых сослуживца, стоят перед нашим строем и представляются робкими голосами. Первый, самый рослый — Владимир, которого я сразу же решил называть Бобом. Не знаю, почему. Может, потому, что один Вовик у нас уже был. А скорее всего, просто от того, что было в его внешности нечто американское. Нет, был он из белорусской деревни — самый что ни на есть деревенский парень. Но что-то от ковбоя в нём было. Симпатичный, мужественный. Лассо в руки — и вперед! Я бы, будучи резвой ланью, обязательно притормозил, чтобы он меня заарканил. Светлые волосы, слегка заметные залысины. Выглядел он лет на пять старше, чем было на самом деле. Чистые, добрые и ясные зеленые глаза смотрели на всех нас спокойно, без какого-либо волнения и испуга. Контрастом был взгляд второго, Ивана — уже с западноукраинской деревни. Не только смирение и волнение читалось в его глазах — было там и нечто плутовское, ненастоящее. Чуть пониже Боба ростом, шатен, с немного неприятной улыбкой, выдававшей полость рта, никогда не знавшую санации. Говорил о себе отрывисто, через каждое предложение вставляя: „Ну… я не знаю, що о себе сказать“. Мойдодыр, наконец, перестал мучить парня и передал слово третьему. Звали его Славиком. Маленький, накачанный, почти квадратный. Глаза светились добром и негой. Голос мягкий, почти вкрадчивый. Улыбка с ямочками на щеках. Милый. Как и Иван, из Западной Украины. Рассказывал о своей работе механизатором с гордостью. Руки могучие, сильные и грубые. Я чуть не задохнулся при рукопожатии — едва слышно было мое имя в ответ на его скромное „Славик“. Да, именно так — обязательно с ласкательным суффиксом. Я решил дружить прежде всего с ним. Показал спальню, умывальник. Перед самым построением на послеобеденный развод мы умывались вместе. Он, оголив мощный торс, плескался в холодной воде, издавая фыркающие, возбуждающие звуки. Я настолько был увлечен этим зрелищем, что залил пол-литра воды себе в брюки.