Я вовсе их не испугался, да и себя тоже. Время позволило бы не только пойти в гости, но и сотворить то, зачем меня в эти гости звали. Мне это просто было не нужно. Наверно, как и Славик, наутро я не смог бы смотреть в глаза, в данном случае — в свои. Так что себя я всё-таки испугался — именно этим я и объяснил свое позорное бегство. А Вовчику рассказал не только о разыгравшейся комедии, но и о походе в несуществовавшие „гости“. Он твердо решил пойти в кино в следующее воскресенье. Я лишь усмехнулся, а он воспринял это чуть ли не за оскорбление его как мужчины — вскипел, зарделся, потребовал объяснений. „Тьфу ты, как гусары прямо! Ебалом ты просто не вышел!“ Под смех Юрика я развернулся и спокойно отправился в спальню, а пытавшегося рвануть за мной Вовчика быстро осадил Славик.
Я никогда не хотел ввязываться в скандалы сам по себе. Лежа в кровати, я корил себя за глупый поступок. Зачем, спрашивается, я пытался сорвать зло на себя на бедном Вовчике? Лишь к утру я понял, что ни девки, ни французская комедия были здесь ни при чём. Я не смог простить ему Минск. Но утром всё равно извинился. А Славика поблагодарил глазами.
Понедельник, как впрочем, почти все армейские понедельники, да наверно, и все понедельники вообще, был днем тяжелым. На утреннем разводе перед нами предстал долгожданный новый начальник штаба. Всезнающие Юрик со Стасом в один голос утверждали, что новый НШ вскоре должен заменить Мойдодыра. И никто этим слухам не радовался — даже я. Мне пришлось столкнуться с подполковником Базаровым в его кабинете, из которого в слишком спешном порядке я выносил свои канцелярские принадлежности и секретные списки. Это был очень противный подполковник. У него были колючие злые глаза. И мне страшно не хотелось, чтобы он заменял Мойдодыра. Я верил в стойкость нашего командира. Дай Бог ему доброго здоровья хотя бы до моего дембеля! Именно тогда я в первый раз признался себе, что мне не хочется больше предпринимать попыток уйти из армии раньше. Только для вида, чтобы не забывали, я иногда хватался за сердце. Впрочем, командиры разных рангов, все как один, вовсе и не думали нагружать меня тяжким трудом. Как и обещал, я раздал комбатам списки в один день. Все они были страшно довольны, но вида не показывали. Лишь Голошумов засиял, как после стакана первака. Даже руку пожал, совсем как мужчине.
На несколько дней меня просто забыли. Мойдодыра, в связи с тем, что он возился с Базаровым, комбаты моими, пусть и красивыми, но всё же списками, не беспокоили, Стень подевался куда-то, а я отдавался сам себе. После развода я уходил в киношную каптерку, где и проводил дни за написанием писем. Ёжик писал часто — глупости всякие, но всё равно было приятно, что не забывает. Его наконец-то тоже вернули в родную часть. Я даже втихую посмеивался про себя: вот, думал, нагулялся ты по сестрам своим двоюродным, сволочь — теперь Родине послужи, пиздолиз! Двойственное чувство было, когда я, подперев руками подбородок, начинал думать о Сашке. Сначала накатывала злоба. Я ненавидел его в эти минуты. Так забавляться мной! Никому бы другому я этого не позволил. Почему? Да всё просто — потому что люблю. Безответно? Наверно. Бесперспективно (фу ты, поганое слово)? Быть может. И тут из злобы и ненависти вновь рождалось чувство, от которого приятное тепло разливалось в груди, постепенно опускаясь по телу вниз, до тех пор, пока не являлись пошлые мысли. Да и они не казались настолько пошлыми. Разве пошло отдаваться любимому? Конечно, нет. Пошло и мерзко трахать из жалости. Сука! Пошляк и мерзавец! Опять ненавижу…
Вернулся Боб — свежий, румяный. Дабы особо не перетруждать парня после болезни, мудрый Мойдодыр отправил его ремонтировать мебель в клуб. Работы у него было много, и в то же время не было совсем: мебель, которая исправно служила немецким захватчикам во время обеих мировых войн, починить было невозможно. Боб, как мог, делал вид, что успешно борется с веками и древогрызущими насекомыми. Это меня забавляло настолько, что, высунув нос из кинодырки, я острил и постоянно смеялся. Боб заходил ко мне не только во время перекура — за анекдотами, которыми я сыпал, казалось, до бесконечности, до тех пор, пока „нормальные“ не кончились и не остались только те, которые про пидарасов. Но и они к вечеру иссякли, не оставив, похоже, у Боба ничего путного в голове.