Лайм все еще сидел на перевернутом ящике. В гараже появился один из испанских полицейских в форме: получена радиограмма от Шестого флота. Лайм направился к полицейскому джипу.
– Думаю, вам следует об этом знать, – сообщил адмирал, – у нас появились конкуренты.
Лайм вернулся назад, чувствуя, что груз на его плечах стал еще более тяжким. Конечно, избежать появления на сцене агентов с той стороны было невозможно. Русские, китайцы и Бог знает кто еще. Он представил, как какой-нибудь засекреченный албанский агент, подключившись к делу, опережает всех и спасает Фэрли, а потом оставляет его у себя. Случай маловероятный, но такой риск все-таки существовал; тогда вместо одних похитителей у них появятся другие, вот и все. Значит, теперь, кроме всего прочего, он должен был заботиться о том, чтобы информация, которую он добыл, не попала в чужие руки. Задача не из легких, если вспомнить, как просто сейчас перехватить любое сообщение и сколько есть на земле таких мест, где игроки из разных команд сидят за соседними столами. С сегодняшнего дня Лайму придется больше думать о секретности своих коммуникаций, использовать по возможности защищенные линии связи, кодировать свои сообщения – в общем, терять еще больше времени.
Вполне вероятно, что конкуренты попытаются оказать им помощь. Для русских или китайцев участие в спасении Фэрли было бы самым крупным пропагандистским успехом за последние десятилетия, оно означало бы триумф политики мирного сосуществования и разрядки напряженности, новые важные очки в политической игре. Но он не мог позволить себе принять их помощь. Стоит только сделать их своими партнерами, как он станет спотыкаться на каждой кочке: начнутся бесконечная бюрократическая волокита, консультации с вышестоящими инстанциями и тому подобные проблемы.
От союзников можно было ожидать некоторой поддержки техникой, людьми и коммуникациями, однако при всей бескорыстности их помощи соображения секретности связывали ему руки.
Он должен был использовать всех, не давая ничего взамен. Нетрудно было предугадать, чем все это кончится: рано или поздно начнутся обиды, раздражение, и при очередной попытке получить поддержку Лайм встретит лишь враждебность и сопротивление.
В ЦРУ работало около сотни тысяч человек, из них двадцать тысяч были секретными агентами, из которых одна тысяча работала в Средиземноморье. При необходимости Лайм мог к ним обратиться. Пока что они занимались только тем, что проверяли свои контакты и собирали слухи, курсировавшие по левому подполью.
В половине девятого английский морской офицер привез баскского рыбака. Его имя было Мендес; он улыбался застывшей неестественной улыбкой, как будто слишком долго позировал фотографу. Блекло-голубые глаза рыбака и его сжатый рот с низко опущенными уголками губ говорили о суровой жизни, полной тревог и разочарований. Его одежда пахла рыбьей чешуей и морем. Он не умел говорить по-английски и очень мало – по-испански. Два часа назад Лайм вызывал в гараж гуардиано, говорившего на баскском языке; теперь он подозвал его к себе, и беседа началась.
Очень любезно со стороны сеньора Мендеса, что он согласился уделить нам немного времени. Команданте обращался с ним невежливо; мы сожалеем об этом и надеемся, что сеньор Мендес не держит на него обиды, – сейчас всем приходится нелегко, даже команданте, и проявленную им резкость можно понять, а значит, и простить. Не хочет ли сеньор Мендес попробовать американскую сигарету?
Лайм должен был убедиться, что Мендес у него на крючке, прежде чем приступить к сути допроса. Он говорил очень мягко: как прискорбно, что из-за этого дела сеньор Мендес потерял рабочий день и не ловил сегодня рыбу; американское правительство считает своим долгом компенсировать ему потерю – тысячи песет будет достаточно? Ни в коем случае не следовало пережимать, Мендес должен был взять эти деньги с гордостью, не как простолюдин, которому сунули подачку, а как уважаемый человек, получивший достойную плату за помощь, которую он оказал детективу в поиске похищенного президента Америки.
Потребовалось время, чтобы исправить допущенные Домингесом промахи, но в конце концов Лайму удалось вытянуть из рыбака его историю. Он не видел никаких лиц, только три фигуры в арабской одежде; четвертый человек был в какой-то форме. Приехали на берег в катафалке. Мендес в это время был на пляже – в нескольких сотнях ярдов от машины – и шел от своей лодки к дому, стоявшему в дюнах неподалеку от линии прибоя, у которой остановился катафалк. Фары у катафалка не горели; с моря к нему подплыла шлюпка, которую послали с большой лодки, стоявшей на якоре недалеко от берега.
Три араба и человек в форме перенесли из катафалка на шлюпку объемистый гроб. Пятый – человек, которого Мендес не видел, – сел в катафалк и уехал. Остальные поднялись вместе с гробом на лодку, и она отчалила в море.
Было ясно, что Мендес рассказал ему не все. Лайм ждал, не проявляя настойчивости, дружелюбие рыбака было очень хрупким, и один неловкий вопрос мог заставить его замкнуться снова.
Наконец он высказал то, что вертелось у него на языке. Мендес кивнул – он узнал лодку.
Ему было не по себе, он чувствовал себя предателем – лодка принадлежала его товарищу, тоже рыбаку, а в Испании баск не доносит на баска. Но если речь идет о похищении президента…
Лайм мягко кивнул: «Мы понимаем ваши чувства».
Друга звали Лопес, а лодка называлась «Мария Линда», в честь его жены. Старая посудина, почти отслужившая свой век, но ее легко узнать по дымовой трубе – у нее такая скошенная труба, понимаете? Словно океанский лайнер в миниатюре. Ее трудно не узнать, таких больше нет на всем Коста-Брава.
«После той ночи „Мария Линда“ так и не вернулась в Паламос, – с грустью сказал Мендес. – Верно, она отправилась в долгое путешествие, и никто не знает, где она сейчас».
Лайм повернулся на своем ящике и уставился на Чэда Хилла. Через секунду до того дошло; он кивнул и выскочил из гаража, чтобы немедленно запустить машину широкомасштабных поисков «Марии Линды».
Лайм продолжал говорить с Мендесом, с помощью своих осторожных и продуманных вопросов выбивая из него все новые подробности. Но ничего существенного больше не появлялось, одни только мелкие детали. Он потратил на Мендеса еще час и отпустил его с выражением признательности и благодарности, узнав напоследок еще один полезный факт – адрес жены Лопеса, за которой он тут же отправил своего курьера.
Она появилась в четверть одиннадцатого – Мария Лопес, усталая женщина со склонностью к полноте и остатками былой красоты в глубоких черных глазах и длинных пальцах. С ней Лайм был намеренно прямолинеен: откровенно сказал, что ее муж попал в серьезную историю, предложил ей денег – десять тысяч песет – и задал один вопрос: что она знает об арабах, которых ее муж подобрал на своей лодке в понедельник ночью?
Он протянул ей десять тысяч; еще двадцать тысяч были у него в руке. Женщина говорила, не отрывая глаз от денег. Лайм холодно слушал переводчика. Они подошли к Лопесу в воскресенье после церковной службы – трое мужчин-арабов и одна арабская женщина, закутанная в чадру. Сказали, что они из Марокко. Объяснили, что их брат умер в Барселоне, но они не могут получить официальное разрешение вывезти тело за границу. Они уверяли, что для бедуинов очень важно, чтобы их сородичей хоронили на родной земле; признавали, что их предложение могут счесть за контрабанду, что оно противозаконно, но умоляли Лопеса им помочь и предлагали много денег. Да, Лопес понимал, что это значит – быть похороненным в священной земле предков. Миссис Лопес не знала точно, сколько они заплатили денег, но речь шла примерно о пятидесяти тысячах песет, не считая топлива и других расходов.
Видела ли она арабов с близкого расстояния? Нет, она не видела их вообще; ей обо всем рассказал Лопес, который описал их как арабов, – троих мужчин и одну женщину. Она умоляюще протянула к Лайму руки: сейчас зима, а жизнь рыбака так тяжела. Они ничего не знали о похищении.
Чэд Хилл задержал Лайма в дверях.