-- Но аз есмь, ответил тролль.
-- Я тебе верю. Мне хочется тебе верить. Однако сейчас -- девятнадцатый век. Мы знаем всё. Порядка существ, к которому ты можешь принадлежать, не существует. Тебе знаком бог?
Тролль задумался, уткнув палец в щеку.
-- Загадку ль сказываешь? Что сделается мне от тебя, коли правильно скажу?
-- Как это может быть загадкой, если я тебя просто спрашиваю, известен ли тебе бог? Либо да, либо нет.
-- Ты ищешь его в этих местах никак?
-- Ищу.
-- Каков он на запах будет? Каким деревам он родня?
-- Я его никогда не видел. Никаких его описаний не существует.
-- Как же признаешь ты его, коль встретишь?
-- Признаю. Почувствую.
-- Барсук, белка, лисица, ласка, лягуха-прыгуха, олень, сова, утка-поганка, гусь -- он из них будет? Или же сосна, дуб, самбук, ива -- из таких? Эльф, кобольд, гном -- один из нас? Паук, гнус, муравей, мотылек?
После этих слов тролль оглядел себя, точно поправляя неловко сидящую одежду -- словно ему, ребенку, сейчас предстояло читать наизусть перед всем классом. И запел. В голосе его звучало что-то пчелиное -- вновь и вновь возникали гул и жужжание, будто Barockfagott в Orfeo Монтеверди, -- и что-то от глуховатого дисканта витютня. Ритм был от сельского танца, от джиги. Но какие же слова он пел?
Мистер Чёрчъярд разобрал про лошадь, которой луна надоела и про сову, у которой были числа. Припев вообще звучал по-лопарски. Одна рыбка и другая, и корзиночка с травой.
Когда песня закончилась, мистер Чёрчъярд склонился в признательном поклоне. Где же он слышал эту мелодию -- на концерте народной музыки? На рынке Роскильде? И не видел ли он самого тролля, поразительно замурзанного, в лохмотьях и синей фуражке на причале Нюхавна?
И тут тролля не стало -- только травяной покров, да влажный зеленый запах леса, да тиканье его часов.
То, что бог есть, Сократ полагал с честной неуверенностью и глубоким чувством. Мы тоже верим, рискуя точно так же, запутавшись в том же противоречии неуверенной уверенности. Только неуверенность теперь иная, ибо абсурдна, а верить с глубоким чувством в абсурдное и есть вера в бога. Знание Сократа, что он не знает, -- высокий юмор по сравнению с чем-либо серьезным, вроде абсурда, и глубокое чувство Сократа к экзистенциальному -- первоклассное греческое остроумие по сравнению с жаждой верить.